Код С50.
Публикуется только на сайте www.mariavasilenko.com
Публикуется по частям. Анонсы о новых главах в соцсетях автора
С50 – это код на врачебном языке, обозначающий злокачественное образование в молочной железе. Короче говоря, – рак груди.
Вот так просто.
Буква "С" – как известный витамин. "50" – как, например, половинка чего-нибудь. С виду даже и не скажешь, что такой влиятельный диагноз.
В какой-то момент в протоколах осмотров пациентов перестали фигурировать названия и подозрения диагнозов, их заменили замысловатые коды, понятные узкому кругу лиц. Мне до конца не известна причина кодирования диагнозов. Возможно для наведения порядка, а возможно для сохранения эмоционального состояния пациента. Но едва ли это поможет, когда после обычного обследования ты вдруг понимаешь, что внутри тебя есть образование. Сколько раз мы видели про это кино, собирали деньги всем миром в соцсетях на разных людей попавших в подобные ситуации без возможности платить за лечение. И вдруг ты как-то неожиданно становишься одним из героев таких историй. И жизнь тебя к этому не готовила.
Эта история здесь в первую очередь для тех, кто столкнулся с подобным кодом в своих протоколах обследований, чтобы не думали отчаиваться.
А также для тех, кому посчастливилось этого не знать, но до ужаса боится "рака". Или какой-то другой болезни.
Хорошо это или плохо, но рак становится все более известным человечеству, – это минус. Но от того он стал более контролируемым, – а это плюс. Нас ведь пугает то, что контролю не поддается.
Рак бывает очень разным, и да, по-прежнему, это очень опасное заболевание. Но бывает и так, что с ним можно попрощаться. И многие врачи уже знают что делать.
Мы можем помочь врачам в этом деле. Например, вести здоровый образ жизни, заниматься спортом, ложиться спать во время, класть свой стресс на лопатки, и регулярно проверять свой организм на исправность. Чем раньше обнаружить, тем быстрее можно со всем разобраться.
И я говорю это не потому что "уж теперь-то знаю". А я говорю это как счастливица, одна из тех, кто регулярно обследовался и просто в один из безоблачных дней "попался". Возможно, я вовремя попалась, а возможно мне повезло. Но случилось так, что мне выпал шанс увидеть код "С50" в своем протоколе осмотра. Я всегда думала, что это означает конец. А оказывается просто шанс пересмотреть свой образ жизни, образ мысли, отношение к себе.
Я пишу это для того, чтобы вы знали, что с раком можно попрощаться. Бывает и так! Просто знайте это. Я сразу решила, что мои отношения с раком – это не борьба, а история любви.
И как в некоторых душещипательных историях любви, в конце мы с ним расстались. Словно пылкий и краткосрочный курортный роман, он внезапно ворвался в мою жизнь, все перевернул и испарился, оставив важные воспоминания. Расставание было болезненным, оно оставило неповторимый и важный след у меня в душе, да и большой шрам на моем теле. Но кто бы мне сказал, что я буду очень любить этот шрам. Каждое утро я смотрю на него в зеркало и знаю, что этот шрам подарил мне новые стороны меня.
А еще я хочу, чтобы вы перестали бояться. Выкинули из головы все страшные истории, которые вам встречались. Они не ваши. И даже эта не ваша. Она моя. А вам не стоит тратить свои здоровые, полные жизни дни, на страхи о том, что возможно никогда с вами не случится.
Тратьте свои дни на жизнь.
И один день в году можно потратить на чекап своего тела.
Ну а теперь, можно почитать мою историю.
Как и многие другие она особенная. И возможно что-то вам подарит.
Глава 1. Ручка на груди.
– У вас на груди ручка, сотрите, вы же не будете ходить ТАК – не глядя на меня ассистент хладнокровно продолжал складывать бумаги в свой кейс.
– Да ничего страшного, я потом сотру – дрожащим голосом ответила я, украдкой глянув на себя в зеркало. Грудь и зона декольте и правда была вся разрисована ручкой. Доктор А* разрисовала меня всю, объясняя, где будет отрезать, и куда что вставлять, а потом задумчиво убежала на операцию, оставив меня со своим неприятным ассистентом.
Он всучил мне бесконечный список, напечатанный мелким шрифтом, со всем необходимым, что нужно срочно сделать и принести перед операцией. Из этого списка я увидела только одно знакомое слово – «список». И тут же попыталась задать ассистенту несколько вопросов.
– Если будут вопросы – звоните, а сейчас у меня нет времени.
– Погодите – мне было ничего не было понятно, а следующий раз мы договорились увидеться уже в операционной. Предполагалось, что список уже будет выполнен. Как это возможно?
Но, кажется, никто не собирался мне помогать разобраться.
– Почему же вы собираетесь по телефону мне отвечать на вопросы, а не сейчас?
– Потому что сейчас у меня нет времени.
– Но оплаченная консультация еще не закончилась… – указала я на часы, я имела право на еще жалкие 5 минут, как минимум.
– Закончилась.
Доктор захлопнул свой кейс и вышел, оставив меня наедине со списком, разрисованной грудью и большой раковой опухолью в одной из них.
Подумаешь, грудь отрезать. Тут каждый день их отрезают. И не ты первая, и не ты последняя. А ему пора.
«Хирурги они такие специфические» – успокаивали меня потом друзья.
Но все мое тело сопротивлялось. Казалось, что от острого чувства несправедливости заболели даже кончики волос и я неожиданно заплакала.
Потом я попыталась вытереть слезы, но они меня не слушались. И все текли и текли. Я снова позвала через администрацию ассистента, и дала нам всем еще один шанс разобраться.
Но снова ничего не вышло. Есть такие люди, с которыми просто не нужно иметь дело, но для того, чтобы это понять, и научиться их избегать, их надо просто иногда встречать и переживать вместе что-то не очень приятное.
Я не хотела ни операции, ни рака, ни видеть этого доктора с его ассистентом.
И ручку эту проклятую тоже, наконец, захотелось стереть.
А я еще надела платье с декольте, хотелось почувствовать на себе свою грудь еще хоть немного. Наше последнее с ней лето. И мне сорок. Вот-вот исполнится. Всего-то. Что будет потом мне пока не известно.
А потом я ушла и больше никогда не переступала порог этого отделения.
Через два месяца совершенно другой доктор в совершенно другой клинике сделал мне совершенно другую операцию. Оказалась нужна посерьезнее, сложнее и в два этапа. Первая доктор просто этого не увидела.
Уже на первой консультации мой новый доктор (его имя довольно не просто выговорить, но я запомнила на всю жизнь, разбуди хоть ночью – Зикиряходжаев Азиз Дильшодович) был очень ласков и внимателен. И вовсе не специфичен, как ассистент предыдущего доктора. И консультация закончилась не тогда, когда время вышло, а когда мне стало всё понятно и я перестала плакать. Просто он иначе не может.
Он как волшебник крутил мои снимки, показывал, что нужно отрезать, почему столько и как будет потом. Показывал книги и фотографии с похожими операциями и рассказал, как будет дальше. Мой доктор почти как Айболит, может пришить зайцам новые ножки, чтобы они бегали по дорожке. Только вместо ножек – грудь. А вместо зайцев – испуганные страшным диагнозом женщины в одной из самых нежных частей тела.
Здесь доктор уберет, туда пришьет, или вообще вставит что-нибудь третье.
И такого размера как захочется. И химию назначит если нужно, или луч. И все будет хорошо.
Мы с ним выбрали чтобы все было максимально естественно в размерах и последствиях.
Для этого нужно было сделать не одну, а две операции. Да, сложно, но мы не выбираем себе болезни, они просто иногда случаются.
И оказывается не нужно было делать бесконечного списка анализов. Нужно было просто проверить, что половина у меня уже есть, и осталось совсем чуть-чуть.
***
В реанимации я проснулась счастливой. Никогда бы не подумала, что буду испытывать облегчение от того, что от тела отрезали какой-то орган. Но оказывается и так бывает. Свет не горел, хватало дневного, моя кровать стояла напротив окна, и я могла увидеть облака, летний свет и… что-то там еще было, глаза все время сладко закрывались от наркоза.
– Здравствуйте, Мария, меня зовут Стас, я медбрат и вы в реанимации. Все закончилось, – на меня смотрел симпатичный молодой человек, сотрудник реанимации.
– Стас? «Да вы просто класс …» —сказала я едва живым голосом и улыбнулась.
– Спасибо – смутился Стас. Ему было смешно, но он старался быть серьезным.
Я пошевелила ногами.
– Вау! Чудесная какая операция, даже ноги шевелятся!
Стас засмеялся.
Девушки после операции кесарева сечения меня поймут. Это когда наркоз отходит, шов уже болит, а ног еще не чувствуешь и не можешь встать. Просто ловушка боли. А тут полная красота. Глаза едва открываются, но тебе можно пить и есть, и даже поднять, например, ногу.
– Правда груди нет – озадачилась я и постаралась рассмотреть, что у меня с грудью. Полное отсутствие чувствительности (Слава Богу!) и повязка такой величины, что вообще ничего не понятно, что там есть, а чего больше нет.
– ну ничего, это дело наживное – приободрила я сама себя.
Стас улыбнулся и протянул мне бутылку воды с трубочкой.
Через два часа меня отвезли в палату, где все это время меня ждал муж. Мне принесли ужин: котлету с пюре.
Казалось, всё позади.
В день выписки я шла по коридору вместе с моим вторым доктором Юлей на перевязку. Она держала меня под локоть, а я несла за собой свои многочисленные катетеры. У поста медсестры стоял молодой человек в маске и докторском колпаке. Наши глаза встретились. И я их узнала. Перед операцией выяснилось, что я очень боюсь наркоза. От волнения меня сильно трясло, казалось, я вот-вот упаду с операционного стола. Он тогда взял меня за руку и попросил рассказать, что за татуировка у меня на руке. А потом про моих детей, а потом про то, что я пишу. А потом я уснула.
– Простите, вы, кажется, анестезиолог? Вы были у меня на операции два дня назад, — спросила я.
– Да, Мария, я был с Вами, рад Вас видеть на ногах!
– Спасибо Вам огромное! Я хотела сказать, что вы даже не представляете как много для меня сделали! – я смотрела на него как на рок-звезду.
Конечно. Анастезиолог в операционной и не представляет. Но мне очень хотелось сказать каждому, что предела моей благодарности просто нет.
– Все в порядке, это моя работа, и Вам спасибо, – засмущался доктор.
Мы продолжили двигаться по коридору на перевязку.
– Напишите ему отзыв на сайте больницы – прошептала мне доктор Юля – нам их тут редко пишут, а так бы было приятно…
С тех пор, каждый раз поглаживая свой шрам на теле я вспоминаю их всех. И каждый раз в небесную канцелярию отправляю слова благодарности, отзывы и комментарии. Пусть у этих людей будет много сил, возможностей и желания спасать других. На сайт тоже написала. Отзыв. Вдруг это тоже поможет.
А то все-таки не мы себе болезни выбираем. Они приходят к нам сами.
Мы же выбираем как от них избавиться.
Глава 2. Кажется у меня рак.
Кто читал мою первую книгу «Ты где?» знают, что у моей мамы было тяжелое заболевание головного мозга. А еще, что всю эту "радость" сопровождал рак груди. Рак маме тогда вылечили быстро, ей не пришлось отрезать грудь, просто вырезали маленькую опухоль и назначили гормональные таблетки. Рак к ней не вернулся, но это навсегда обязало нас с сестрой делать ежегодные чекапы организма.
Так я и завела такую привычку: раз в год приезжать на полный чекап к своему доктору-гинекологу в ГК Лапино, где я рожала детей.
Весной 2022 года мы жили в Стамбуле. Каждое утро я ходила на море гулять с собакой, и когда шла обратно глазами упиралась в огромную розовую петлю – символ борьбы с раком груди, прямо на фасаде соседнего дома, где мы жили.
Каждый раз я шла мимо и думала, что давно не проверяла грудь. «Как только вернемся в Москву, я сразу же поеду на чекап» – говорила я себе каждый день.
Я сдержала слово и по возвращению в Москву дождавшись нужных дней цикла, сразу записалась на чекап. Дорожка была вполне себе уже протоптанной, поэтому я спокойно проходила всех специалистов и сдавала анализы. И в абсолютно расслабленном настроении пришла в кабинет маммолога в тот день.
Будет честно сказать, что, когда у меня уже была запись, я традиционно дома прощупала самостоятельно свою грудь (как это делается меня еще научили давным-давно, в подростковом возрасте) и на правой заметила что-то непривычно плотное. Но, разумеется, я не подумала ни о чем плохом. Мастопатия? Нервы? Фиброаденома? Или как их там. Да, впрочем, откуда мне знать. Как обычно доктора скажут: берегите нервы, пейте витамины.
Но что-то внутри меня необъяснимо подсказывало мне, что я на краю пропасти.
Я не могла это сформулировать, но я словно предчувствовала беду.
Но так сложно дать отчет себе в том, что ты вляпалась по самые уши.
Красивая, добрая доктор Антонина Юрьевна с серьезным выражением лица возила датчиком УЗИ по моей груди и никак не могла сказать того, чтобы я хотела услышать. Про нервы и витамины.
Я улыбалась, шутила, даже когда меня увели на мамографию в соседний кабинет и это было больно (моя опухоль болела при надавливании).
А затем, доктор уже записывает тебя на трепан-биопсию на пятницу и осторожно смотрит тебе в глаза. Потихоньку смысл событий доходит, ты выходишь из состояния аффекта, перестаешь глупо хихикать и начинаешь хаотично соображать.
– Подождите, это что же получается… у меня… эээ...рак? – я буквально выдавила из себя эти слова, словно зубную пасту из засохшего тюбика, и они совершенно неказисто плюхнулись врачу на стол.
Вау. Произнести это вслух оказалось куда сложнее, чем я думала.
Большие, красивые, сопереживающие глаза Антонины Юрьевны, маммолога из Лапино, смотрели на меня:
– Я не могу Вам точно такое сказать сейчас. Нам необходимо эту опухоль обследовать, изучить. Сначала мы сделаем трепан-биопсию, вот в пятницу. Отправим на исследование, тогда будет понятно.
В голове тут же возникло желание взять доктора за руку, закрыть глаза, и открыть их тут же, но уже в пятницу.
Но сегодня только вторник.
А до пятницы как дожить? Что делать-то? Сделать вид, что это сон?
Антонина Юрьевна очень сочувствующе на меня смотрит и пытается подбодрить: «Не переживайте пока, мы все выясним, мы со всем разберемся».
И я не знаю, как объяснить, но я буквально чувствую своей правой грудью, что именно покажут эти анализы и эта (о, боже, слово-то какое кошмарное!) трепан-биопсия.
Сквозь заплаканные глаза я едва нашла выход на улицу. Клиника Лапино находится за городом, посреди лесов. Подъезд взрослой поликлиники, где я находилась, выходит на дорогу и на лес за ней.
Я смотрю на этот лес и просто не могу дышать. Мимо проезжают машины с детскими креслами. Я очень люблю Лапино. Здесь место хороших новостей, отсюда я 7 лет назад вышла с новорожденным ребенком, в счастливое будущее. И вот что же, будущему было отведено 7 лет?
В этот день было так неожиданно жарко, хотелось скорее отвезти детей на море. Хотелось самой побыть ребенком, и уехать от всех проблем на море. А теперь что? У меня рак, охренеть! В 39 лет?
И что? И это всё?
В смысле?
Через час в этой же клинике у меня визит к моему гинекологу, Аграновской Анне Валерьевне. Я думала наша встреча будет радостной, но я должна была сообщить ей «новость».
Как и всегда, она же меня и спасет потом. Эта женщина вообще мне послана кем-то свыше, чтобы меня регулярно спасать.
Я собрала всю волю в кулак, договорилась с собой не реветь в отделении для беременных и отправилась к кабинету доктора.
Если пока не видишь целой дистанции, то хотя бы надо добежать до первого пункта остановки. А дальше просто нет сил даже думать. Сейчас мне нужен кто-то посильнее меня.
Срочно.
Так я и завела такую привычку: раз в год приезжать на полный чекап к своему доктору-гинекологу в ГК Лапино, где я рожала детей.
Весной 2022 года мы жили в Стамбуле. Каждое утро я ходила на море гулять с собакой, и когда шла обратно глазами упиралась в огромную розовую петлю – символ борьбы с раком груди, прямо на фасаде соседнего дома, где мы жили.
Каждый раз я шла мимо и думала, что давно не проверяла грудь. «Как только вернемся в Москву, я сразу же поеду на чекап» – говорила я себе каждый день.
Я сдержала слово и по возвращению в Москву дождавшись нужных дней цикла, сразу записалась на чекап. Дорожка была вполне себе уже протоптанной, поэтому я спокойно проходила всех специалистов и сдавала анализы. И в абсолютно расслабленном настроении пришла в кабинет маммолога в тот день.
Будет честно сказать, что, когда у меня уже была запись, я традиционно дома прощупала самостоятельно свою грудь (как это делается меня еще научили давным-давно, в подростковом возрасте) и на правой заметила что-то непривычно плотное. Но, разумеется, я не подумала ни о чем плохом. Мастопатия? Нервы? Фиброаденома? Или как их там. Да, впрочем, откуда мне знать. Как обычно доктора скажут: берегите нервы, пейте витамины.
Но что-то внутри меня необъяснимо подсказывало мне, что я на краю пропасти.
Я не могла это сформулировать, но я словно предчувствовала беду.
Но так сложно дать отчет себе в том, что ты вляпалась по самые уши.
Красивая, добрая доктор Антонина Юрьевна с серьезным выражением лица возила датчиком УЗИ по моей груди и никак не могла сказать того, чтобы я хотела услышать. Про нервы и витамины.
Я улыбалась, шутила, даже когда меня увели на мамографию в соседний кабинет и это было больно (моя опухоль болела при надавливании).
А затем, доктор уже записывает тебя на трепан-биопсию на пятницу и осторожно смотрит тебе в глаза. Потихоньку смысл событий доходит, ты выходишь из состояния аффекта, перестаешь глупо хихикать и начинаешь хаотично соображать.
– Подождите, это что же получается… у меня… эээ...рак? – я буквально выдавила из себя эти слова, словно зубную пасту из засохшего тюбика, и они совершенно неказисто плюхнулись врачу на стол.
Вау. Произнести это вслух оказалось куда сложнее, чем я думала.
Большие, красивые, сопереживающие глаза Антонины Юрьевны, маммолога из Лапино, смотрели на меня:
– Я не могу Вам точно такое сказать сейчас. Нам необходимо эту опухоль обследовать, изучить. Сначала мы сделаем трепан-биопсию, вот в пятницу. Отправим на исследование, тогда будет понятно.
В голове тут же возникло желание взять доктора за руку, закрыть глаза, и открыть их тут же, но уже в пятницу.
Но сегодня только вторник.
А до пятницы как дожить? Что делать-то? Сделать вид, что это сон?
Антонина Юрьевна очень сочувствующе на меня смотрит и пытается подбодрить: «Не переживайте пока, мы все выясним, мы со всем разберемся».
И я не знаю, как объяснить, но я буквально чувствую своей правой грудью, что именно покажут эти анализы и эта (о, боже, слово-то какое кошмарное!) трепан-биопсия.
Сквозь заплаканные глаза я едва нашла выход на улицу. Клиника Лапино находится за городом, посреди лесов. Подъезд взрослой поликлиники, где я находилась, выходит на дорогу и на лес за ней.
Я смотрю на этот лес и просто не могу дышать. Мимо проезжают машины с детскими креслами. Я очень люблю Лапино. Здесь место хороших новостей, отсюда я 7 лет назад вышла с новорожденным ребенком, в счастливое будущее. И вот что же, будущему было отведено 7 лет?
В этот день было так неожиданно жарко, хотелось скорее отвезти детей на море. Хотелось самой побыть ребенком, и уехать от всех проблем на море. А теперь что? У меня рак, охренеть! В 39 лет?
И что? И это всё?
В смысле?
Через час в этой же клинике у меня визит к моему гинекологу, Аграновской Анне Валерьевне. Я думала наша встреча будет радостной, но я должна была сообщить ей «новость».
Как и всегда, она же меня и спасет потом. Эта женщина вообще мне послана кем-то свыше, чтобы меня регулярно спасать.
Я собрала всю волю в кулак, договорилась с собой не реветь в отделении для беременных и отправилась к кабинету доктора.
Если пока не видишь целой дистанции, то хотя бы надо добежать до первого пункта остановки. А дальше просто нет сил даже думать. Сейчас мне нужен кто-то посильнее меня.
Срочно.
Глава 3. В коридоре.
Итак, прошло примерно полчаса, как моя жизнь изменилась. Чтобы успокоиться, я пью один стакан воды за другим. Я помню еще с детства, что если сделать глоток жидкости, то синдром сдавливания горла от слез проходит. Но это был единственный случай, когда я едва делала глоток, а жидкость тут же выходила в виде слёз.
Вокруг меня сидят беременные, и я не могу пугать их своими крокодиловыми слезами. В их мире — скорое рождение, какой тут рак груди? Поэтому за десять минут я выпила примерно половину кулера.
В Лапино рожает много медийных личностей. Обычно с ними тут носятся ещё больше, и это всегда видно за версту. Такое молчаливое придыхание.
И вот, идёт по коридору красивая элегантная пара, очевидно, что недавно у них случилось пополнение, но малыша с ними нет. Такое часто бывает. «Или дома с кем-то оставили, или с няней на улице гуляет», — я моментально вешаю на них ярлык. К паре выходят периодически разные врачи, медсестры: все рады их видеть, обнимают, поздравляют.
«Ну точно из известных», — продолжаю я с ярлыками.
Начинаю их детально разглядывать, слушать их разговоры, чтобы отвлечься. Но проваливаюсь в свои воспоминания семилетней давности, как выписывалась с новорождённым в большую и длинную жизнь, и слёзы снова подкатывают. А вместе с ними — противное кудахтанье: ну вот, пожила уже.
И моё горе кажется мне самым большим на свете. А у других его словно и не бывает.
Продолжаю разглядывать пару, и внезапно до меня доходит, чем же таким известна эта пара. Господи.
Их знает весь роддом не потому, что они звёзды эстрады или кино, у них просто был очень тяжёлый случай. А в Лапино после таких случаев все становятся родными. Своими. Навсегда. Потому что всей больницей спасают.
Я слушаю их разговор и понимаю, что ребёнок ещё в детской реанимации наверху, и они только что оттуда. И вместо малыша на руках у них фото в телефоне.
Но эти родители безумно счастливы уже. Хвастаются набранными граммами и показывают фото из телефона всем, кто участвовал в спасении.
И до этой точки радости они проделали невероятный путь.
Сегодня им хорошо, но ещё какое-то время назад они были точно так же погружены в своё собственное горе, как и я сейчас.
Изо всех сил цепляюсь за эту мысль. Хватаю её всем, чем только можно, и крепко держу. Внезапно меня посещает первая здравая мысль, я хватаю телефон и набираю сообщение.
Так вышло, что у меня в друзьях есть онкопсихолог.
Мы с ней вместе играли в футбол. Я никогда не думала, что однажды ей это напишу, но это было одним из моих лучших решений:
«Марина, привет. У меня пока не подтверждён диагноз, но у меня, кажется, рак груди. Скажи, я уже имею право просить помощи онкопсихолога?»
В слезах отправляю сообщение.
Всё. Я сделала кое-что очень важное.
Именно она поможет мне осознать, что происходит. Вместе с ней я решу, как сказать об этом близким. И как пережить вообще это дурацкое ожидание.
А дальше?
А дальше просто будет дальше.
Потом я иду в кабинет своего гинеколога Анны Валерьевны и один-единственный раз плачу, как маленькая, что у меня, кажется, рак груди. Мне так неловко перед ней плакать. Она очень сильная, волевая, красивая женщина, всегда серьёзна и очень чётко всё решает. За столько лет знакомства я никогда себе не позволяла распускаться перед ней до такой степени. Видимо, всё было ради этого момента.
Она взяла заключение маммолога, внимательно просмотрела волшебную кодировку подозрения на рак (C50) и набрала по внутреннему телефону:
«Антонина Юрьевна, это Аграновская. Расскажите мне, пожалуйста, что у нас с Машей Василенко? Угу. Хорошо. Да, согласна. А потом? Хорошо. Всё понятно».
Своим спокойным, дружелюбным, заботливым голосом она вернула меня с небес на землю. Я почувствовала себя под таким большим крылом надёжной защиты и заботы. Она всё поняла. Она сказала «хорошо». Значит, разберёмся. МЫ разберёмся.
А дальше мы спокойно всё обсудили. Я уже была не одна.
Семь лет назад, в этом же здании, перед выпиской после родов она мне сказала: «Маша, помни, чтобы ни случилось, каждый год надо проверять грудь. Это важно». И вот, к сожалению, мы обе сидели и понимали, что и правда это было важно.
Она же мне тогда предложила сделать генетический тест. Когда у тебя в роду у близких родственников был выявлен рак, можно сдать подобный тест, который выявит наличие или отсутствие подобного гена.
Анализ делается три недели и сразу кажется не особо важным. Какая уже разница? Есть он или нет, вот и без всякого гена в груди опухоль.
Но через три недели я получу заветный документ, в котором будет написано, что гена такого у меня нет. То есть это тот случай, когда мне рак достался не по наследству, а по ещё какой-то причине.
Что докторам будет важно знать, чтобы планировать лечение.
Да и мне.
Вот ведь какая история получилась. Если бы я этот генетический тест сделала семь лет назад, сразу после маминой смерти, я бы получила свой отрицательный результат и решила бы, что раз гена нет, то и проверять мне нечего. И могла бы к ежегодным проверкам здоровья относиться более халатно. И могла бы ходить со своей опухолью, пока рак на горе не засвистел что есть мочи.
Ни в коем случае так не делайте.
Вокруг меня сидят беременные, и я не могу пугать их своими крокодиловыми слезами. В их мире — скорое рождение, какой тут рак груди? Поэтому за десять минут я выпила примерно половину кулера.
В Лапино рожает много медийных личностей. Обычно с ними тут носятся ещё больше, и это всегда видно за версту. Такое молчаливое придыхание.
И вот, идёт по коридору красивая элегантная пара, очевидно, что недавно у них случилось пополнение, но малыша с ними нет. Такое часто бывает. «Или дома с кем-то оставили, или с няней на улице гуляет», — я моментально вешаю на них ярлык. К паре выходят периодически разные врачи, медсестры: все рады их видеть, обнимают, поздравляют.
«Ну точно из известных», — продолжаю я с ярлыками.
Начинаю их детально разглядывать, слушать их разговоры, чтобы отвлечься. Но проваливаюсь в свои воспоминания семилетней давности, как выписывалась с новорождённым в большую и длинную жизнь, и слёзы снова подкатывают. А вместе с ними — противное кудахтанье: ну вот, пожила уже.
И моё горе кажется мне самым большим на свете. А у других его словно и не бывает.
Продолжаю разглядывать пару, и внезапно до меня доходит, чем же таким известна эта пара. Господи.
Их знает весь роддом не потому, что они звёзды эстрады или кино, у них просто был очень тяжёлый случай. А в Лапино после таких случаев все становятся родными. Своими. Навсегда. Потому что всей больницей спасают.
Я слушаю их разговор и понимаю, что ребёнок ещё в детской реанимации наверху, и они только что оттуда. И вместо малыша на руках у них фото в телефоне.
Но эти родители безумно счастливы уже. Хвастаются набранными граммами и показывают фото из телефона всем, кто участвовал в спасении.
И до этой точки радости они проделали невероятный путь.
Сегодня им хорошо, но ещё какое-то время назад они были точно так же погружены в своё собственное горе, как и я сейчас.
Изо всех сил цепляюсь за эту мысль. Хватаю её всем, чем только можно, и крепко держу. Внезапно меня посещает первая здравая мысль, я хватаю телефон и набираю сообщение.
Так вышло, что у меня в друзьях есть онкопсихолог.
Мы с ней вместе играли в футбол. Я никогда не думала, что однажды ей это напишу, но это было одним из моих лучших решений:
«Марина, привет. У меня пока не подтверждён диагноз, но у меня, кажется, рак груди. Скажи, я уже имею право просить помощи онкопсихолога?»
В слезах отправляю сообщение.
Всё. Я сделала кое-что очень важное.
Именно она поможет мне осознать, что происходит. Вместе с ней я решу, как сказать об этом близким. И как пережить вообще это дурацкое ожидание.
А дальше?
А дальше просто будет дальше.
Потом я иду в кабинет своего гинеколога Анны Валерьевны и один-единственный раз плачу, как маленькая, что у меня, кажется, рак груди. Мне так неловко перед ней плакать. Она очень сильная, волевая, красивая женщина, всегда серьёзна и очень чётко всё решает. За столько лет знакомства я никогда себе не позволяла распускаться перед ней до такой степени. Видимо, всё было ради этого момента.
Она взяла заключение маммолога, внимательно просмотрела волшебную кодировку подозрения на рак (C50) и набрала по внутреннему телефону:
«Антонина Юрьевна, это Аграновская. Расскажите мне, пожалуйста, что у нас с Машей Василенко? Угу. Хорошо. Да, согласна. А потом? Хорошо. Всё понятно».
Своим спокойным, дружелюбным, заботливым голосом она вернула меня с небес на землю. Я почувствовала себя под таким большим крылом надёжной защиты и заботы. Она всё поняла. Она сказала «хорошо». Значит, разберёмся. МЫ разберёмся.
А дальше мы спокойно всё обсудили. Я уже была не одна.
Семь лет назад, в этом же здании, перед выпиской после родов она мне сказала: «Маша, помни, чтобы ни случилось, каждый год надо проверять грудь. Это важно». И вот, к сожалению, мы обе сидели и понимали, что и правда это было важно.
Она же мне тогда предложила сделать генетический тест. Когда у тебя в роду у близких родственников был выявлен рак, можно сдать подобный тест, который выявит наличие или отсутствие подобного гена.
Анализ делается три недели и сразу кажется не особо важным. Какая уже разница? Есть он или нет, вот и без всякого гена в груди опухоль.
Но через три недели я получу заветный документ, в котором будет написано, что гена такого у меня нет. То есть это тот случай, когда мне рак достался не по наследству, а по ещё какой-то причине.
Что докторам будет важно знать, чтобы планировать лечение.
Да и мне.
Вот ведь какая история получилась. Если бы я этот генетический тест сделала семь лет назад, сразу после маминой смерти, я бы получила свой отрицательный результат и решила бы, что раз гена нет, то и проверять мне нечего. И могла бы к ежегодным проверкам здоровья относиться более халатно. И могла бы ходить со своей опухолью, пока рак на горе не засвистел что есть мочи.
Ни в коем случае так не делайте.
Глава 4. Как сказать близким и построить команду помощи себе.
По дороге из Лапино я встреваю в пробку. Я готова двигаться дальше, но пока я одна со своими мыслями. Мне страшно. В мыслях рушится всё, что я планировала. И я сама себя начинаю тут же успокаивать: «Ну, смотри, сделаем анализы, возможно, что-то удалим, возможно, будет химия, но ничего, справишься. Выпадут волосы? Эээ, правда… Что с волосами-то?»
Меня очень беспокоил момент с волосами, потому что я боялась напугать детей изменением внешности. И если что-то можно было бы скрыть, то маму без волос и с плохим самочувствием скрыть от моих мальчишек было бы сложно.
Я продолжаю перебирать мысли, похожие на молчаливую истерику: «Так, а потом я умру? После того, как долго буду плохо выглядеть? А что будет с моими детьми? Как переживёт это мой папа? Что они вообще все без меня делать-то будут?»
Когда моя мама умирала от своей болезни в тяжёлых муках, я ощутила в полной мере, как это тяжело. Я не хочу этого своим близким. Только не это. И не сейчас. Лето 2022 года, все пытались прийти в себя. А тут я подвезла новости.
«Так, стоп! Успокоилась!» – продолжаю я свой внутренний монолог за рулём по дороге домой. – «Возможно, у тебя всего лишь мастопатия. Возможно, доктор перестраховалась. А вдруг это тот редкий случай, про которые врачи потом скажут: „Ну надо же, мы думали, это рак, а это вообще не рак!“. Или скажут: „А как на рак похож-то был, фантастика, поздравляем!“».
Я смеюсь, не двигая губами.
Не смешно.
И смешно.
Пиздец.
Вот как это называется на самом деле. Другим словом не назовёшь всё то, что переживает человек, который только что узнал о себе такое.
Какие уж тут эпитеты.
Я должна с кем-то поделиться. Иначе я взорвусь.
А как сказать-то? Вот захожу такая домой: «Привет. У меня, кажется, рак груди. Давайте ужинать! Мойте руки!».
«А откуда ты знаешь?» — спросит меня муж и не захочет ужинать.
«Да ниоткуда», — отвечу я.
Чувствую.
И всё тут.
Я ужасно хочу позвонить мужу, но знаю, что он сейчас на важной встрече в Zoom, и она закончится ещё не скоро, и он не сможет говорить. А он точно первый человек на всём белом свете, с кем я хочу это обсудить.
Интересно, а существует ли этикет, кому я должна сообщить это первым?
Хочу написать подругам. Но я не пишу.
Уместно ли раньше мужа сообщать подругам? Или это дурной тон?
И снова надо ждать. Я еду и жду. Надо ждать пятницы во вторник, надо ждать конца встречи у мужа.
И самое ужасное, что ну дождусь я пятницы, и что? Слово-то какое страшное: «Трепан-биопсия». Это что вообще такое? Что-то, что будет прокалывать мою грудь и отщеплять кусочек опухоли, чтобы отдать на исследование. Звучит так, что я уже согласна на все наркозы в мире, чтобы этого не видеть и не ощущать.
А потом надо будет снова ждать. Результатов.
А муж? Ну скажу я ему, напугаю до смерти, а дальше что?
Сегодня 31 мая 2022 года. Это последний день этой тяжёлой весны, у многих изменилась жизнь, люди на эмоциональном дне, я не могу никого вообще расстраивать такой новостью.
Мы вообще вчера обсуждали, что на пол-лета снимем дом в Турции и уедем к морю. Это что теперь? Не уедем? Никогда?
С полной кашей в голове я паркуюсь из последних сил и захожу домой.
Ненавижу нести домой плохие новости.
Я вошла в квартиру за десять минут до того, как надо было отпускать няню.
Все знали, что я была в больнице на обследовании. Я не выгляжу больной, я молода, никто не ждал подвоха, детям я объяснила, что такое диспансеризация, поэтому они даже не думали ничего спрашивать.
Собака привычно радостно бросилась в ноги. Дети с няней за большим столом играли в монополию.
Они беззаветно обернулись на меня: «О, привет, мам!»
В няниных глазах заблестело облегчение. Как и у всех нянь в нормальных семьях. Дети её слегка утомили, и осталось лишь десять минут, и можно пойти отдыхать.
Нас словно отделяла невидимая черта, разделяющая жизнь на до и после. И я понимала, что есть только один человек, который может сейчас помочь мне сделать эту черту не такой яркой.
«Где папа?» — устало спросила я. Я не умею притворяться. Я не умею играть. Если всё плохо, то по мне это очевидно издалека.
«В комнате», — ответила няня и перестала собираться домой. Потом она мне скажет: «Я сразу поняла».
Через 40 минут мы вышли. Отпустили няню. И пошли ужинать.
Я всё ещё не знала, как пережить рак.
Но ощутила, что если выпускаешь слова через рот, даёшь им форму, придаёшь эмоции, то всё становится на свои места.
Ну как на места… Никогда не выделишь смертельному заболеванию место в своей жизни. Но иногда всё-таки нужно это место найти. Чтобы потом с него спокойно выпроводить.
Чтобы найти ластик и хотя бы понимать, где начать стирать. Не прихватив при этом ничего лишнего.
Потом мне расскажут, что онкология — та область, где всегда отрезают не ровно то, что нужно, а кусок с запасом, края на всякий случай. Чтобы точно, не дай Бог, больше никогда. И эти края тоже сдают на анализы.
И тут я сразу поняла, что я большой везунчик, в моей нежной и мягкой области тела вполне легко что-то отрезать без радикального изменения качества жизни. И я благодарна судьбе до небес и обратно, что это именно так.
Какое-то время я буду себя ещё тешить надеждой, что мне вырежут какую-то крохотную опухоль, всё останется на месте и можно будет обо всём забыть. Как у моей мамы, например.
Но нет, этого не забудешь. Особенно когда в процессе всей истории выяснится, что опухоль надо отрезать с полностью важной тебе частью тела.
Я буду плакать психологу, что мне неловко, грудь же не нога или рука, можно и пережить, почему же я так убиваюсь.
А она мне скажет: «Тело человека задумано таким не просто так, каждая часть тела важна. Этой частью тела ты любуешься, подчёркиваешь женственность, ею ты кормила двоих детей, в конце концов — удалив одну грудь, нарушается симметрия тела, и ты тоже это чувствуешь. И это нормально горевать по её утрате».
Но всё это впереди.
А пока — черта.
И на одного важного человека я уже перевела на свою сторону. Дальше будет уже легче.
Команда всегда начинается с одного человека.
Меня очень беспокоил момент с волосами, потому что я боялась напугать детей изменением внешности. И если что-то можно было бы скрыть, то маму без волос и с плохим самочувствием скрыть от моих мальчишек было бы сложно.
Я продолжаю перебирать мысли, похожие на молчаливую истерику: «Так, а потом я умру? После того, как долго буду плохо выглядеть? А что будет с моими детьми? Как переживёт это мой папа? Что они вообще все без меня делать-то будут?»
Когда моя мама умирала от своей болезни в тяжёлых муках, я ощутила в полной мере, как это тяжело. Я не хочу этого своим близким. Только не это. И не сейчас. Лето 2022 года, все пытались прийти в себя. А тут я подвезла новости.
«Так, стоп! Успокоилась!» – продолжаю я свой внутренний монолог за рулём по дороге домой. – «Возможно, у тебя всего лишь мастопатия. Возможно, доктор перестраховалась. А вдруг это тот редкий случай, про которые врачи потом скажут: „Ну надо же, мы думали, это рак, а это вообще не рак!“. Или скажут: „А как на рак похож-то был, фантастика, поздравляем!“».
Я смеюсь, не двигая губами.
Не смешно.
И смешно.
Пиздец.
Вот как это называется на самом деле. Другим словом не назовёшь всё то, что переживает человек, который только что узнал о себе такое.
Какие уж тут эпитеты.
Я должна с кем-то поделиться. Иначе я взорвусь.
А как сказать-то? Вот захожу такая домой: «Привет. У меня, кажется, рак груди. Давайте ужинать! Мойте руки!».
«А откуда ты знаешь?» — спросит меня муж и не захочет ужинать.
«Да ниоткуда», — отвечу я.
Чувствую.
И всё тут.
Я ужасно хочу позвонить мужу, но знаю, что он сейчас на важной встрече в Zoom, и она закончится ещё не скоро, и он не сможет говорить. А он точно первый человек на всём белом свете, с кем я хочу это обсудить.
Интересно, а существует ли этикет, кому я должна сообщить это первым?
Хочу написать подругам. Но я не пишу.
Уместно ли раньше мужа сообщать подругам? Или это дурной тон?
И снова надо ждать. Я еду и жду. Надо ждать пятницы во вторник, надо ждать конца встречи у мужа.
И самое ужасное, что ну дождусь я пятницы, и что? Слово-то какое страшное: «Трепан-биопсия». Это что вообще такое? Что-то, что будет прокалывать мою грудь и отщеплять кусочек опухоли, чтобы отдать на исследование. Звучит так, что я уже согласна на все наркозы в мире, чтобы этого не видеть и не ощущать.
А потом надо будет снова ждать. Результатов.
А муж? Ну скажу я ему, напугаю до смерти, а дальше что?
Сегодня 31 мая 2022 года. Это последний день этой тяжёлой весны, у многих изменилась жизнь, люди на эмоциональном дне, я не могу никого вообще расстраивать такой новостью.
Мы вообще вчера обсуждали, что на пол-лета снимем дом в Турции и уедем к морю. Это что теперь? Не уедем? Никогда?
С полной кашей в голове я паркуюсь из последних сил и захожу домой.
Ненавижу нести домой плохие новости.
Я вошла в квартиру за десять минут до того, как надо было отпускать няню.
Все знали, что я была в больнице на обследовании. Я не выгляжу больной, я молода, никто не ждал подвоха, детям я объяснила, что такое диспансеризация, поэтому они даже не думали ничего спрашивать.
Собака привычно радостно бросилась в ноги. Дети с няней за большим столом играли в монополию.
Они беззаветно обернулись на меня: «О, привет, мам!»
В няниных глазах заблестело облегчение. Как и у всех нянь в нормальных семьях. Дети её слегка утомили, и осталось лишь десять минут, и можно пойти отдыхать.
Нас словно отделяла невидимая черта, разделяющая жизнь на до и после. И я понимала, что есть только один человек, который может сейчас помочь мне сделать эту черту не такой яркой.
«Где папа?» — устало спросила я. Я не умею притворяться. Я не умею играть. Если всё плохо, то по мне это очевидно издалека.
«В комнате», — ответила няня и перестала собираться домой. Потом она мне скажет: «Я сразу поняла».
Через 40 минут мы вышли. Отпустили няню. И пошли ужинать.
Я всё ещё не знала, как пережить рак.
Но ощутила, что если выпускаешь слова через рот, даёшь им форму, придаёшь эмоции, то всё становится на свои места.
Ну как на места… Никогда не выделишь смертельному заболеванию место в своей жизни. Но иногда всё-таки нужно это место найти. Чтобы потом с него спокойно выпроводить.
Чтобы найти ластик и хотя бы понимать, где начать стирать. Не прихватив при этом ничего лишнего.
Потом мне расскажут, что онкология — та область, где всегда отрезают не ровно то, что нужно, а кусок с запасом, края на всякий случай. Чтобы точно, не дай Бог, больше никогда. И эти края тоже сдают на анализы.
И тут я сразу поняла, что я большой везунчик, в моей нежной и мягкой области тела вполне легко что-то отрезать без радикального изменения качества жизни. И я благодарна судьбе до небес и обратно, что это именно так.
Какое-то время я буду себя ещё тешить надеждой, что мне вырежут какую-то крохотную опухоль, всё останется на месте и можно будет обо всём забыть. Как у моей мамы, например.
Но нет, этого не забудешь. Особенно когда в процессе всей истории выяснится, что опухоль надо отрезать с полностью важной тебе частью тела.
Я буду плакать психологу, что мне неловко, грудь же не нога или рука, можно и пережить, почему же я так убиваюсь.
А она мне скажет: «Тело человека задумано таким не просто так, каждая часть тела важна. Этой частью тела ты любуешься, подчёркиваешь женственность, ею ты кормила двоих детей, в конце концов — удалив одну грудь, нарушается симметрия тела, и ты тоже это чувствуешь. И это нормально горевать по её утрате».
Но всё это впереди.
А пока — черта.
И на одного важного человека я уже перевела на свою сторону. Дальше будет уже легче.
Команда всегда начинается с одного человека.
Глава 5. Как сказать детям.
Это ещё одна очень важная вещь, от которой инструкции на руках тоже нет. И если в теории можно было бы сразу ответить, как надо поступить, то на практике всё становится куда сложнее.
Всё зависит от тысячи факторов: возраст детей, насколько близки вы с ними, насколько сильно они вовлечены в быт и могут ли что-то заметить, каков сам диагноз и сколько у вас решительности и сил вообще что-либо решать.
И на этом вопросе я, конечно, моментально сломалась.
Дело в том, что за два года до моей болезни, в системе координат у моих детей уже появился рак. Заболел их дедушка. (И, к сожалению, на момент написания этого текста его с нами уже нет). В один момент ему поставили рак лёгких 4-й стадии, о котором он, разумеется, даже не подозревал. Тут же началось агрессивное лечение. За два года он сильно изменился, но не сдался.
Когда в семью приходит рак, это касается каждого члена семьи. Да и вообще всё близкое окружение. Это целый сложный процесс, в котором важна роль каждого. Где-то нужно поддержать, где-то направить, где-то промолчать и стерпеть. А где-то мотивировать жить.
С тех пор, как заболел дедушка, слово «рак» у моих детей означало одно — всё, как прежде, уже не будет. И это не здорово.
Дедушка похудел, помрачнел, перестал с ними играть, физически беситься, как раньше, ему было тяжело. Чаще он просто спал рядом, когда они играли.
Но дедушка жил, был, смеялся, что-то строил, создавал, проводил с нами время, и лечение помогало. Так с 4-й стадии его рак перешёл на 2-ю стадию. Но нужно было постоянно лечиться.
Мой рак, безусловно, как и любой другой, в корне отличался от рака дедушки. Два абсолютно разных заболевания, два разных лечения. Но слово — одно. И дети его уже боялись.
И когда я пришла домой, меня просто разрывало от эмоций — я так боялась их расстроить. Но я точно решила, что врать не буду.
Кто-то из врачей мне даже рассказывал: «Одна моя пациентка не хотела расстраивать семью, поэтому легла в больницу и сказала всем, что уехала в клинику на ретрит, всё быстро сделала и выписалась через три дня». Я резко почувствовала себя неудачницей: я бы так не смогла! Удалить грудь и изображать, что я на ретрите в отпуске! Вот это мастерство. Я точно так не смогу.
Хотя ладно, я просто другая. Я просто не вижу в этом смысла — настолько себя добивать. И, пожалуй, никому бы не посоветовала.
Я решила, что пока не будет точного диагноза и понимания, куда всё это движется, говорить детям смысла не имеет. Но сказать что-то нужно. Мне плохо, всё это меня сбивает с ног, и надо как-то объяснить детям, что происходит.
Пока я ковырялась в этих мыслях, в комнату вошёл мой старший сын. Да, иногда ситуация опережает действия.
— Мам, что происходит? Что с тобой?
Пришлось взять себя в руки и рассказать, что нужно сделать несколько обследований и немного уделить этому внимание.
— Но всё же хорошо с тобой? Я надеюсь, у тебя хотя бы не рак? А то хватит уже дедушки! — совершенно ни о чём не подозревая, бросил эти слова Миша.
«Главное — не врать друг другу!» — всегда говорила я детям.
Я заглянула в его глаза и... соврала. От чего мне моментально стало ещё хуже.
— Нет, конечно! — произнесла я вслух вместо правды. Оказывается, я могу врать.
— Слава Богу! А то я испугался, что ты потеряешь волосы, будешь всё время спать, станешь злой, ну как дедушка, — с облегчением выдохнул ребёнок.
Если бы вы сейчас смотрели про это кино, то за кадром был бы звук разбивающейся вдребезги какой-нибудь стекляшки, символизирующей моё сердце.
Но в жизни сердца разбиваются молча.
Я тогда не знала точно, как будет проходить моё лечение. Но я была уверена в двух вещах:
Первое: да, это рак, и мне надо просто дождаться письменного подтверждения, чтобы все могли действовать и устранять проблему;
Второе: Я не буду проходить те муки ада, которые озвучил сейчас мой сын. Не буду и всё тут. Я чувствую. Знаю. Я так решила наперёд.
Спойлер: я просто пройду другие! Ахаха!
Ну ладно, без юмора эту жизнь не прожить.
Так я подарила детям месяц спокойствия.
Что ж, иногда взрослым быть тяжело.
***
Здесь я должна уделить внимание очень важной вещи. Вы наверняка помните из предыдущих глав, что едва я получила на руки заключение, в котором врачебным языком было закодировано подозрение на рак, я тут же написала сообщение онкопсихологу Марине. Она быстро мне перезвонила, и мы проговорили примерно час.
Для начала она попросила показать заключение врача — это важно. Потому что велика вероятность липовых диагнозов и запугивающих страшилок от недобросовестных врачей с целью заработать немного денег. Так, кстати, произошло пару лет назад с моей близкой подругой, которой в одной из частных клиник Москвы поставили страшный диагноз и сообщили, что речь идёт на минуты и срочно нужно дорогостоящее лечение. К счастью, моей подруге быстро помогли другие врачи, и быстро стало понятно, что диагноза никакого нет. В моём же случае, к сожалению, никто меня на деньги не разводил. И это тот редкий случай, когда я была бы не против быть обманутой.
Во-вторых, Марина своим успокаивающим голосом вернула меня с небес на землю. Мы очень быстро вспомнили, что рак груди имеет самый высокий процент выздоровления. Затем мы вспомнили, что я ещё не получила никаких результатов, и да, сейчас безумно страшно, но не стоит себя накручивать, потому что надо разобраться, что делать.
Много ещё чего успокаивающего она мне сказала, но больше всего меня успокаивал тот факт, что Марина сама вылечилась от рака и прекрасно знала, о чём сейчас говорит. Эдакий раковый авторитет.
Меня очень волновал вопрос: «Что я скажу родным? Это их убьёт, уничтожит, как вообще можно такие новости говорить?»
«Не нужно недооценивать своих родных», — очень важные слова, которые я услышала. И они оказались абсолютной правдой.
Так я постепенно обратила в свой круг знающих одного за другим близких мне людей.
Самое обидное было в том, что многие из них думали, что я хочу сообщить о беременности. Ведь нас не было несколько месяцев, мы жили в Стамбуле, и тут вдруг новость.
Моя семья, мои близкие моментально окружили меня заботой, любовью и теплотой. И нет, это не выглядело так, что они меня куда-то провожают (в смысле на тот свет) и жалеют, это выглядело так естественно, что я жалела лишь об одном: «Почему же мы не проводим друг с другом так много времени, когда нам вместе так хорошо?»
Итак, почти все всё знают, кроме детей.
Через полтора месяца, когда на руках у меня были все анализы, когда я уже знала, что это будет точно операция и есть надежда, что не будет химии и лучевой терапии после, я поняла, что настало время быть честной с детьми до конца.
Вопросы у них, конечно, были. Почему мама ведёт себя странно? Почему мама вечно «поехала к доктору»? Почему вместо обещанного моря и каникул они торчат с няней за городом у бабушки с дедушкой?
В это время у дедушки были паузы в процедурах, он чувствовал себя хорошо, и они с бабушкой с радостью взяли внуков к себе.
Наши планы на лето, разумеется, пошли по наклонной, о лете в Турции не было и речи, я всё время бегала по врачам, и лишь иногда находила время сводить их куда-нибудь на выставку или погулять.
Я понимала, что не в том состоянии, чтобы организовать качественное лето детям. Да, и в целом, было ощущение, что я словно шла куда-то не туда, и если я из всего этого выберусь, нужно срочно что-то менять.
В очередной раз обстоятельства побежали вперед моих намерений, и ко мне снова пришёл Миша:
— Скажи честно, что у тебя за болезнь? Что с тобой происходит? Это то, о чём я думаю? — спросил Миша.
Мой рот словно утонул в пластилине. Сейчас самое время. Надо как-то сообщить.
— Миш, так вышло, но мне... это... ну... понимаешь, вот в общем бывает так, что всё не так страшно, а кажется страшно, и вот тут так... ээээ... — никогда в жизни мне ещё не было так сложно собрать слова вместе.
Я не знаю, что со мной, но мне словно 11 лет, и я забыла выучить уроки.
— Так, понятно. У тебя рак, — его глазки блестят. Мне больно делать ему больно. Гораздо больнее, чем я могла себе представить.
— Да, ты прав, у меня рак, но... — виновато начинаю лепетать, словно нашкодила. Словно он не просил, а я вот сама себе рак выбрала и на себя надела.
— У тебя РАК! Мам! Я так и знал! — он и рад, что прав, но не рад, что прав.
В глазах слёзы, но он держится.
Мой мудрый мальчик. Даже не представляет, как я им горжусь.
Деловито наморщив нос, он пытается структурировать то, что знает, и спрашивает:
— Так, ты будешь как дедушка? Делать химию, худеть? Волосы?
— Нет, Мишка, я не буду как дедушка. Мне надо сделать операцию. И всё. Скорее всего, после операции всё будет хорошо. Это невероятное везение!
Я вижу, как информация проникает в него, оседает в голове, и он становится спокойнее. Он не думал, что в одном предложении можно поставить «рак» и «а потом всё будет хорошо». Ему нужно время, чтобы осознать это и обдумать следующие вопросы.
Да что там говорить, и мне нужно это время.
Потом ребёнок будет всем говорить: «У мамы рак, но не как у дедушки». Этим он постоянно напоминал, скорее всего, именно себе, что всё будет по-другому.
— Лёш, представляешь? Я ведь так и знал, что у мамы рак! — слышу, как они обсуждают это с младшим.
— Но это не как у дедушки, — со знанием дела отвечает младший.
— Да, она не будет так много спать, и даже волосы останутся.
— Правда? — с интересом отвечает ему младший. И два "профессора" удалились, переключившись на другую тему.
Вроде как можно выдохнуть. Но нет, конечно.
Я ещё много раз буду возвращаться к этой теме. Я буду вновь и вновь наблюдать, как моя болезнь тронула моих детей. И даже после того, как всё закончилось.
И даже после того, как мы попрощались с дедушкой.
Но это жизнь. Она приносит и боль тоже. Нужно учиться с ней справляться, поднимать голову и идти дальше. Как бы сложно ни было.
Кто-то скажет: зачем же посвящать в это детей?
Подумаешь, они бы даже не заметили, что тебе отрезали грудь, что они заглядывают тебе под кофту? Они же уже большие.
Но даже если бы их визуально в моём внешнем виде ничего не смутило, то надо было объяснить, что происходит с мамой эмоционально.
К тому же, в моём случае восстановление после операции затянулось. Я испытывала ужасные боли, плохо спала, едва передвигалась по дому, всё время прижимала руки к груди от страха, что меня заденут, и мне тяжело было обнимать и прижимать к себе детей.
Я даже не смогла толком собрать их к 1 сентября.
Помню, как я сходила на родительские собрания к каждому ребёнку. Один из них шёл в 1 класс, другой — в 5, и было важно посетить собрания и познакомиться с новым классом.
После каждого собрания следующие сутки я буквально выбрасывала из жизни, потому что боли были дикие.
Ну и к тому же, когда тебе отрезают грудь, ты сходишь с ума. А потом собираешь себя по кусочкам обратно. И плевать, что волосы у тебя не вылезали. Нет, важно, конечно, что они остались, это радость. Но даже с волосами на месте боль от отсутствия груди не меньше. Она гигантская. Но едва ли больше боли и страха умереть так рано и не сделать всё, что хочется. И вот ты переключаешься от физической боли к психологической и обратно, и в моменте даже не очень осознаёшь это.
Короче говоря, когда ты всё это переживаешь, здорово, что те, кто постоянно рядом с тобой и зависит от тебя, в курсе того, что именно с тобой происходит, и тебе не нужно тратить ещё силы на то, чтобы это ловко маскировать.
И в конце концов, это нормально, когда внутри семьи все всё знают друг о друге.
Всё зависит от тысячи факторов: возраст детей, насколько близки вы с ними, насколько сильно они вовлечены в быт и могут ли что-то заметить, каков сам диагноз и сколько у вас решительности и сил вообще что-либо решать.
И на этом вопросе я, конечно, моментально сломалась.
Дело в том, что за два года до моей болезни, в системе координат у моих детей уже появился рак. Заболел их дедушка. (И, к сожалению, на момент написания этого текста его с нами уже нет). В один момент ему поставили рак лёгких 4-й стадии, о котором он, разумеется, даже не подозревал. Тут же началось агрессивное лечение. За два года он сильно изменился, но не сдался.
Когда в семью приходит рак, это касается каждого члена семьи. Да и вообще всё близкое окружение. Это целый сложный процесс, в котором важна роль каждого. Где-то нужно поддержать, где-то направить, где-то промолчать и стерпеть. А где-то мотивировать жить.
С тех пор, как заболел дедушка, слово «рак» у моих детей означало одно — всё, как прежде, уже не будет. И это не здорово.
Дедушка похудел, помрачнел, перестал с ними играть, физически беситься, как раньше, ему было тяжело. Чаще он просто спал рядом, когда они играли.
Но дедушка жил, был, смеялся, что-то строил, создавал, проводил с нами время, и лечение помогало. Так с 4-й стадии его рак перешёл на 2-ю стадию. Но нужно было постоянно лечиться.
Мой рак, безусловно, как и любой другой, в корне отличался от рака дедушки. Два абсолютно разных заболевания, два разных лечения. Но слово — одно. И дети его уже боялись.
И когда я пришла домой, меня просто разрывало от эмоций — я так боялась их расстроить. Но я точно решила, что врать не буду.
Кто-то из врачей мне даже рассказывал: «Одна моя пациентка не хотела расстраивать семью, поэтому легла в больницу и сказала всем, что уехала в клинику на ретрит, всё быстро сделала и выписалась через три дня». Я резко почувствовала себя неудачницей: я бы так не смогла! Удалить грудь и изображать, что я на ретрите в отпуске! Вот это мастерство. Я точно так не смогу.
Хотя ладно, я просто другая. Я просто не вижу в этом смысла — настолько себя добивать. И, пожалуй, никому бы не посоветовала.
Я решила, что пока не будет точного диагноза и понимания, куда всё это движется, говорить детям смысла не имеет. Но сказать что-то нужно. Мне плохо, всё это меня сбивает с ног, и надо как-то объяснить детям, что происходит.
Пока я ковырялась в этих мыслях, в комнату вошёл мой старший сын. Да, иногда ситуация опережает действия.
— Мам, что происходит? Что с тобой?
Пришлось взять себя в руки и рассказать, что нужно сделать несколько обследований и немного уделить этому внимание.
— Но всё же хорошо с тобой? Я надеюсь, у тебя хотя бы не рак? А то хватит уже дедушки! — совершенно ни о чём не подозревая, бросил эти слова Миша.
«Главное — не врать друг другу!» — всегда говорила я детям.
Я заглянула в его глаза и... соврала. От чего мне моментально стало ещё хуже.
— Нет, конечно! — произнесла я вслух вместо правды. Оказывается, я могу врать.
— Слава Богу! А то я испугался, что ты потеряешь волосы, будешь всё время спать, станешь злой, ну как дедушка, — с облегчением выдохнул ребёнок.
Если бы вы сейчас смотрели про это кино, то за кадром был бы звук разбивающейся вдребезги какой-нибудь стекляшки, символизирующей моё сердце.
Но в жизни сердца разбиваются молча.
Я тогда не знала точно, как будет проходить моё лечение. Но я была уверена в двух вещах:
Первое: да, это рак, и мне надо просто дождаться письменного подтверждения, чтобы все могли действовать и устранять проблему;
Второе: Я не буду проходить те муки ада, которые озвучил сейчас мой сын. Не буду и всё тут. Я чувствую. Знаю. Я так решила наперёд.
Спойлер: я просто пройду другие! Ахаха!
Ну ладно, без юмора эту жизнь не прожить.
Так я подарила детям месяц спокойствия.
Что ж, иногда взрослым быть тяжело.
***
Здесь я должна уделить внимание очень важной вещи. Вы наверняка помните из предыдущих глав, что едва я получила на руки заключение, в котором врачебным языком было закодировано подозрение на рак, я тут же написала сообщение онкопсихологу Марине. Она быстро мне перезвонила, и мы проговорили примерно час.
Для начала она попросила показать заключение врача — это важно. Потому что велика вероятность липовых диагнозов и запугивающих страшилок от недобросовестных врачей с целью заработать немного денег. Так, кстати, произошло пару лет назад с моей близкой подругой, которой в одной из частных клиник Москвы поставили страшный диагноз и сообщили, что речь идёт на минуты и срочно нужно дорогостоящее лечение. К счастью, моей подруге быстро помогли другие врачи, и быстро стало понятно, что диагноза никакого нет. В моём же случае, к сожалению, никто меня на деньги не разводил. И это тот редкий случай, когда я была бы не против быть обманутой.
Во-вторых, Марина своим успокаивающим голосом вернула меня с небес на землю. Мы очень быстро вспомнили, что рак груди имеет самый высокий процент выздоровления. Затем мы вспомнили, что я ещё не получила никаких результатов, и да, сейчас безумно страшно, но не стоит себя накручивать, потому что надо разобраться, что делать.
Много ещё чего успокаивающего она мне сказала, но больше всего меня успокаивал тот факт, что Марина сама вылечилась от рака и прекрасно знала, о чём сейчас говорит. Эдакий раковый авторитет.
Меня очень волновал вопрос: «Что я скажу родным? Это их убьёт, уничтожит, как вообще можно такие новости говорить?»
«Не нужно недооценивать своих родных», — очень важные слова, которые я услышала. И они оказались абсолютной правдой.
Так я постепенно обратила в свой круг знающих одного за другим близких мне людей.
Самое обидное было в том, что многие из них думали, что я хочу сообщить о беременности. Ведь нас не было несколько месяцев, мы жили в Стамбуле, и тут вдруг новость.
Моя семья, мои близкие моментально окружили меня заботой, любовью и теплотой. И нет, это не выглядело так, что они меня куда-то провожают (в смысле на тот свет) и жалеют, это выглядело так естественно, что я жалела лишь об одном: «Почему же мы не проводим друг с другом так много времени, когда нам вместе так хорошо?»
Итак, почти все всё знают, кроме детей.
Через полтора месяца, когда на руках у меня были все анализы, когда я уже знала, что это будет точно операция и есть надежда, что не будет химии и лучевой терапии после, я поняла, что настало время быть честной с детьми до конца.
Вопросы у них, конечно, были. Почему мама ведёт себя странно? Почему мама вечно «поехала к доктору»? Почему вместо обещанного моря и каникул они торчат с няней за городом у бабушки с дедушкой?
В это время у дедушки были паузы в процедурах, он чувствовал себя хорошо, и они с бабушкой с радостью взяли внуков к себе.
Наши планы на лето, разумеется, пошли по наклонной, о лете в Турции не было и речи, я всё время бегала по врачам, и лишь иногда находила время сводить их куда-нибудь на выставку или погулять.
Я понимала, что не в том состоянии, чтобы организовать качественное лето детям. Да, и в целом, было ощущение, что я словно шла куда-то не туда, и если я из всего этого выберусь, нужно срочно что-то менять.
В очередной раз обстоятельства побежали вперед моих намерений, и ко мне снова пришёл Миша:
— Скажи честно, что у тебя за болезнь? Что с тобой происходит? Это то, о чём я думаю? — спросил Миша.
Мой рот словно утонул в пластилине. Сейчас самое время. Надо как-то сообщить.
— Миш, так вышло, но мне... это... ну... понимаешь, вот в общем бывает так, что всё не так страшно, а кажется страшно, и вот тут так... ээээ... — никогда в жизни мне ещё не было так сложно собрать слова вместе.
Я не знаю, что со мной, но мне словно 11 лет, и я забыла выучить уроки.
— Так, понятно. У тебя рак, — его глазки блестят. Мне больно делать ему больно. Гораздо больнее, чем я могла себе представить.
— Да, ты прав, у меня рак, но... — виновато начинаю лепетать, словно нашкодила. Словно он не просил, а я вот сама себе рак выбрала и на себя надела.
— У тебя РАК! Мам! Я так и знал! — он и рад, что прав, но не рад, что прав.
В глазах слёзы, но он держится.
Мой мудрый мальчик. Даже не представляет, как я им горжусь.
Деловито наморщив нос, он пытается структурировать то, что знает, и спрашивает:
— Так, ты будешь как дедушка? Делать химию, худеть? Волосы?
— Нет, Мишка, я не буду как дедушка. Мне надо сделать операцию. И всё. Скорее всего, после операции всё будет хорошо. Это невероятное везение!
Я вижу, как информация проникает в него, оседает в голове, и он становится спокойнее. Он не думал, что в одном предложении можно поставить «рак» и «а потом всё будет хорошо». Ему нужно время, чтобы осознать это и обдумать следующие вопросы.
Да что там говорить, и мне нужно это время.
Потом ребёнок будет всем говорить: «У мамы рак, но не как у дедушки». Этим он постоянно напоминал, скорее всего, именно себе, что всё будет по-другому.
— Лёш, представляешь? Я ведь так и знал, что у мамы рак! — слышу, как они обсуждают это с младшим.
— Но это не как у дедушки, — со знанием дела отвечает младший.
— Да, она не будет так много спать, и даже волосы останутся.
— Правда? — с интересом отвечает ему младший. И два "профессора" удалились, переключившись на другую тему.
Вроде как можно выдохнуть. Но нет, конечно.
Я ещё много раз буду возвращаться к этой теме. Я буду вновь и вновь наблюдать, как моя болезнь тронула моих детей. И даже после того, как всё закончилось.
И даже после того, как мы попрощались с дедушкой.
Но это жизнь. Она приносит и боль тоже. Нужно учиться с ней справляться, поднимать голову и идти дальше. Как бы сложно ни было.
Кто-то скажет: зачем же посвящать в это детей?
Подумаешь, они бы даже не заметили, что тебе отрезали грудь, что они заглядывают тебе под кофту? Они же уже большие.
Но даже если бы их визуально в моём внешнем виде ничего не смутило, то надо было объяснить, что происходит с мамой эмоционально.
К тому же, в моём случае восстановление после операции затянулось. Я испытывала ужасные боли, плохо спала, едва передвигалась по дому, всё время прижимала руки к груди от страха, что меня заденут, и мне тяжело было обнимать и прижимать к себе детей.
Я даже не смогла толком собрать их к 1 сентября.
Помню, как я сходила на родительские собрания к каждому ребёнку. Один из них шёл в 1 класс, другой — в 5, и было важно посетить собрания и познакомиться с новым классом.
После каждого собрания следующие сутки я буквально выбрасывала из жизни, потому что боли были дикие.
Ну и к тому же, когда тебе отрезают грудь, ты сходишь с ума. А потом собираешь себя по кусочкам обратно. И плевать, что волосы у тебя не вылезали. Нет, важно, конечно, что они остались, это радость. Но даже с волосами на месте боль от отсутствия груди не меньше. Она гигантская. Но едва ли больше боли и страха умереть так рано и не сделать всё, что хочется. И вот ты переключаешься от физической боли к психологической и обратно, и в моменте даже не очень осознаёшь это.
Короче говоря, когда ты всё это переживаешь, здорово, что те, кто постоянно рядом с тобой и зависит от тебя, в курсе того, что именно с тобой происходит, и тебе не нужно тратить ещё силы на то, чтобы это ловко маскировать.
И в конце концов, это нормально, когда внутри семьи все всё знают друг о друге.
Глава 6. Ждать результаты анализов. И снова ждать.
Итак, после всех важных разговоров пора перейти к делу. В конце концов, «спасение утопающих — дело рук самих утопающих».
Сначала нужно структурировать необходимые действия:
– Сдать срочно генетический анализ. Это сделано (ждать 3–4 недели);
– Сделать трепан-биопсию как можно скорее. Это сделано! (ждать 1 неделю);
– Почитать ещё раз о том, что рак груди — один из лидеров по выздоровлению. Сделано! (можно почаще читать и перечитывать);
– Позвонить онкопсихологу и записаться на консультацию. Сделано!
– Посвятить близких в свою проблему. Сделано!
– Ждать результатов.
Бесконечно.
Господи, как тяжело признаваться, что у тебя рак. Самой себе. Иногда кажется, что это долбанное кино. Но, к сожалению, это не ты его смотришь, а ты его показываешь. И это тот случай, когда сценаристы ещё не разобрались до конца с сюжетом, и никто не знает, какие сюжетные повороты ждут главных героев. И вот каждый день ты пытаешься не застревать в этом вязком страхе неизвестности.
Тем более сложно рассказывать об этом другим.
Идёшь по улице, солнечный летний день напоминает о том, что всё может быть хорошо, на улицах гуляют дети, едят мороженое, над головой летают пассажирские самолёты в разные отпускные направления, ты выгуливаешь собаку, которая счастливо бегает за палкой по зелёной траве, и всё действительно может быть хорошо. Но у тебя вроде как рак намечается. И по сравнению с этой нависшей угрозой всё остальное автоматически переносится в ранг, когда всё на самом деле хорошо.
Всё может быть хорошо, пока ты здоров. Остальное — как постараешься.
Твои мысли постоянно заняты этим. Тем более сложно рассказывать об этом другим.
Друзья спрашивают о планах на лето, а ты замираешь, открыв рот, потому что не знаешь, что сказать. Потому что едва я отвлеклась, как утром врач написала: «Мне не нравится всё-таки опухоль и в левой груди, я сдала её на анализ повторно, а по правой стороне всё ещё ждём».
И опять у меня слёзы градом. Пока никто не видит.
И я изо всех сил стараюсь тянуть себя в жизнь: улыбаюсь, что-то делаю, смотрю фильмы, встречаюсь с друзьями, провожу время с детьми. Просто иногда убегаю в туалет поплакать, чтобы выпустить пар и пожалеть себя. Это помогает. Затем вытираю слёзы и снова улыбаюсь.
И жду.
Этих долбанных результатов.
Разумеется, я надеялась, что, возможно, где-то произошла ошибка, не нужно ничего лечить, вырезать (мастэктомию я вообще даже не рассматривала), и всё пройдёт само собой.
Поэтому в круг своей беды я посвятила только очень близких людей. Чтобы потом проще было выпутаться из истории: «Вы не поверите! Нам тут с докторами показалось, что у меня рак».
Подруги говорят: «Ну подожди, может, обойдётся, а вдруг обычная фиброаденома какая-нибудь?»
Но я не знаю, как объяснить это чувство. Я будто очень отчётливо понимаю, как моё тело заболело.
К тому же проще скорее признать проблему, свыкнуться с ней и перейти от стадии принятия к стадии активного действия. Но это ожидание просто не даёт покоя, когда для конкретных действий нужны результаты анализов, конкретика от врачей, чтобы строить план по выздоровлению. И нужно бесконечно ждать.
Как же это выматывает!
Гуляя с собакой, встречаю друга детства, мы вместе учились когда-то в школе, а теперь наши дети играют на одной детской площадке, и мы периодически встречаемся в парке. Он радостно спрашивает: «Как дела? Какие планы на лето?»
А я устала замирать в безмолвии. Я так устала от этой мучительной неизвестности, устала, что все планы пошли к чёрту, устала молчать, ждать и ничего никому не говорить. Это чувство ваты невыносимо.
Поэтому удивляю сама себя и посреди солнечного дня и зелёных деревьев буднично произношу:
— Да ты знаешь, у меня рак. Планы на лето — разобраться, что с этим делать.
На тот момент глубоко внутри себя я приняла решение, что, когда я получу официальный диагноз, не буду скрываться от всех в своём панцире. Не то чтобы я хотела вести прямую трансляцию своей болезни, но делать вид, что у меня всё супер, а за кулисами бороться в одиночку — не моя история.
Я сильная, наверное. Многие мне это говорят на протяжении всей моей жизни. А я постоянно ощущала себя слабой. Я не понимала, что за сила у меня такая и в каком месте. И как ей вообще пользоваться.
И вот, видимо, должно было случиться что-то вроде рака, чтобы я стала лучше себя понимать. Я интуитивно знала, что главный источник моей силы — люди. Они дают мне энергию. Я сама её даю людям, а люди мне возвращают с лихвой в ответ, всё это превращается в необходимый обмен зарядом, и силы растут. Но чтобы этот процесс запустить, я должна взаимодействовать с людьми. Едва ли это возможно делать молча, закрывшись от всех.
Тот разговор с другом, кстати, оказался очень терапевтичным. Он выслушал, поделился своим опытом, сказал, что готов помочь, если нужно, и после таких разговоров вырастают крылья ещё больше. Даже если ты понимаешь, что, возможно, и не придётся обращаться за помощью, но слышать от людей, что они готовы помогать — уже очень много. Собственно, чаще всего именно это уже и есть помощь.
Поэтому, если вдруг вы чувствуете, что на вопрос: «Как дела?» вам вдруг реально хочется взять и вывалить всё как есть, то, возможно, это не признак плохого воспитания, а вполне удачная затея. Не сдерживайте своих импульсов, доверяйте себе.
А если вдруг на вас кто-то вывалил свои страшные вещи, радуйтесь — вы выглядите сильным, и на вас можно положиться. Вы классный. Помогите хотя бы словом. Иногда это всё, что нужно.
Так, вернёмся к анализам.
Как вы думаете, как в реальной жизни выглядит постановка тяжёлого диагноза?
В кино обычно примерно так: доктор сидит за столом в кабинете со светлыми стенами и с полным сочувствия взором произносит: «Мне жаль это говорить, уважаемый, но анализы показали, что у вас рак всея души, 3 стадии, и нам немедленно нужно вот такое лечение, стоит оно вот столько, пройдите в следующий кабинет и срочно приступайте к лечению». Пациент плачет вместе с доктором, а потом тут же приступает к лечению в соседнем кабинете.
Обожаю.
И даже во время УЗИ вам никто не скажет: «Батюшки, да у вас тут рак процветает!» Нет, так тоже не бывает. Если только вас не собрались обмануть и ввести в заблуждение.
Постановка диагноза происходит в большее количество довольно длительных этапов.
Вот ты приходишь на обычный стандартный «чекап», который включает в себя анализы крови, визит к нескольким специалистам и несколько исследований органов тела. Как правило, в женских программах «чекапа» до 40 лет грудь проверяют только на УЗИ, по необходимости делают маммографию. Допустим, на УЗИ нашлось что-то подозрительное, вообще не факт, что это раковая опухоль, есть ещё масса других вполне себе безобидных вариантов образований.
Допустим, на маммографии подтверждается, что есть уплотнение. Моё уплотнение оказалось большим, поэтому глаза доктора тоже стали большими и печальными, но она не сказала что-то типа: «Боже, у вас такая большая опухоль, у вас рак сто пятидесятой стадии, и вы скоро умрёте, но сначала будете страдать от изнурительного лечения». Нет, нет и нет! Так не делают хорошие доктора никогда.
Врач вообще не говорит тебе прямо, что у тебя смертельный диагноз, как в кино бывает.
Моя врач сказала примерно следующее: «Это образование мне не нравится, что это такое — сейчас сказать сложно, нужно сделать биопсию, анализы, затем мы всё это изучим, а потом решим, как с этим разобраться».
Согласитесь, сложно от такого решить, что твоя жизнь кончена.
Но я тогда сидела напротив неё, задавала наводящие вопросы, мысленно вычёркивала из своей жизни все ближайшие планы на жизнь, да и не ближайшие тоже, слёзы незаметно выкатывались наружу, я записывала себе термины на бумажку и понимала, что впереди всех анализов я уже, кажется, всё знаю.
Два года назад раком заболел мой свёкр. В тот момент, когда все больницы спешно закрывались и переоборудовались в ковидные, ему буквально некуда было идти. А ещё ему было очень тяжело разобраться с огромной кучей анализов, исследований, сложных конструкций терминов, адресов больниц и ковидных ограничений на выход из дома. И при всём при этом он практически не давал себе помочь. Но однажды нам всем удалось его уговорить, что я поеду с ним к доктору.
Мы сидели в коридоре частной дорогой клиники в центре Москвы. Дорогой ремонт, высококлассное оборудование, лучшие врачи, всё здесь сквозило успешностью, но моё сердце разрывалось от боли. В коридорах сидели уставшие, похудевшие, выжженные болезнью люди. У кого-то в глазах печаль, у кого-то — ожидание, у кого-то — смирение, у кого-то — оптимизм. Все они были очень разные. Мой свёкр среди них выглядел желторотым птенцом, новобранцем. Растерянным и очень напуганным. Ещё пышущий с виду силой и здоровьем, но поражённый внутри раком насквозь. Любимый дед моих детей. Он не желает подавать виду, что чего-то не понимает, не знает, он таким будет до самого конца. Воспользовавшись его замешательством, я зашла в кабинет к его доктору одна. Красивая молодая доктор по фамилии Жукова смотрела на меня с пониманием.
— Скажите, что нас ждёт? — обратилась я к ней словно к гадалке. И тут же постеснялась своей глупой формулировки.
По её реакции я поняла, что не я первая, да и ей не привыкать. И вообще ей без разницы, что ты говоришь, потому что она прекрасно понимает без слов.
— Ситуация не хорошая, скажу честно, прям плохая, — доктор слегка наморщила своё красивое лицо, — но будем лечиться. Консилиум назначил лечение, сейчас очень важно его придерживаться. Следите за его состоянием, вы сразу увидите, как будет лучше. А лучше быть должно после первых процедур химии. Есть с чем работать и к чему идти.
Надежным, спокойным голосом она ласково рассказывала, за чем следить, на что обратить внимание, её тон буквально убаюкивал.
Надежда — то, что нужно. Пациентам, родственникам, врачам. Надежда — то, что я от неё получила в тот момент. То, за чем приходят пациенты, тронутые раком, в больницы. Надежда способна лечить, выручать, держать и уберегать.
Нашу милую беседу прервал позитивный профессор в годах из соседнего кабинета. Он впорхнул к нам и буквально с порога начал шутить, веселить, строить нам глазки и перебивать нашу беседу, намекая на то, что смена близится к концу. В этой клинике практически весь состав докторов из Онкологического центра им. Блохина на Каширке, и этот профессор не исключение. Здесь они принимают в частном порядке. Так как рабочие часы приёма докторов заканчивались, я поспешила собрать документы свёкра со стола, но напоследок решила уточнить кое-что по исследованию.
— Это мы можем сделать в Блохина, верно? — растерянно уточняю я.
По какому-то стечению обстоятельств я произношу фамилию «Блохин» с неверным ударением, и звучит это как «блОхина». Я даже не замечаю эту оплошность за собой, так как слишком нервничаю, да и не это меня сейчас заботит. Молодая доктор Жукова пропускает мою ошибку мимо ушей, зато профессор буквально вскипает:
— Что?! блОхина?! Да вы, верно, шутите! Вас кто учил вообще?! Серьёзно?! У вас блОхи? То есть вы не знаете, что фамилия произошла от слова «блохА»? — кабинет заполняется смехом с примесью презрения.
От неловкости я забываю всё, что хотела спросить, кровь приливает к ушам, мозгу, и я моментально превращаюсь из заботливой родственницы в блохУ презренную.
Цель моего визита моментально забывается, и я с позором ухожу из кабинета.
С тех пор я поняла, что онкологи могут быть странными. И разными. И вообще это очень тяжёлая профессия.
С тех пор я не раз мысленно возвращалась в тот кабинет, обнимала себя-блохУ и вручала брошюру по эмпатии тому профессору из Блохина. Доктору Жуковой она была, к счастью, не нужна.
С ней нам и было по пути.
И что для меня стало очевидным за время болезни, так это то, что врача нужно не просто хорошего, но и комфортного психологически тебе. Путь непростой, будет сложно, а если ещё нужно терпеть врача, с которым постоянно нужно искать соединение, то лучше потратить силы на поиск другого. Всё должно складываться. Всё должно работать эффективно.
Что мы вообще знаем о раке? Это смертельная болезнь, неизлечимая.
В кино показывают исхудавших, измученных химией людей, да что там, я и сама их в жизни видела. Многие из нас их видели.
Я знаю, да и все знают, что рак — вечная борьба за жизнь, в которой многие проигрывают. И ты вообще не собиралась в это играть.
А те, кто выигрывают, просто мало об этом рассказывают.
И, возможно, эта история мне выпала отчасти для того, чтобы я узнала много нового. Например, о том, что рак — далеко не всегда смерть. И даже не всегда химия.
И даже можно вылечиться. И многие именно это и делают.
Есть очень много видов этого заболевания. Тысячи! И все они по-разному протекают. Потому что нет ни одного одинакового организма, который бы одинаково отращивал внутри себя рак. И причины рака очень разные. Да и сам рак бывает очень разный. Бывает такой, что его удаление вообще на теле не сказывается, а бывает, что нужна и химия, и лучевая терапия, и операция, и всё на свете, а потом победа.
Но что рак делает одинаково со всеми, так это меняет людей. Да, однажды встретившись с раком лицом к лицу, ты меняешься. На время или навсегда — выбор за тобой. Но эти изменения воистину прекрасны. И это то, чего ты точно не можешь знать в начале пути.
А пока ты ждёшь анализов, и это сводит с ума.
Первые результаты биопсии ты ждёшь примерно неделю. Рак или не рак, рак или не рак. Ну, вдруг не он?
Вдруг у меня просто огромная доброкачественная опухоль, такая добрая, словно из мультика, который так любят мои дети. Которая просто возникла, чтобы меня напугать, и чтобы я начала, наконец, о себе заботиться?
Сначала нужно структурировать необходимые действия:
– Сдать срочно генетический анализ. Это сделано (ждать 3–4 недели);
– Сделать трепан-биопсию как можно скорее. Это сделано! (ждать 1 неделю);
– Почитать ещё раз о том, что рак груди — один из лидеров по выздоровлению. Сделано! (можно почаще читать и перечитывать);
– Позвонить онкопсихологу и записаться на консультацию. Сделано!
– Посвятить близких в свою проблему. Сделано!
– Ждать результатов.
Бесконечно.
Господи, как тяжело признаваться, что у тебя рак. Самой себе. Иногда кажется, что это долбанное кино. Но, к сожалению, это не ты его смотришь, а ты его показываешь. И это тот случай, когда сценаристы ещё не разобрались до конца с сюжетом, и никто не знает, какие сюжетные повороты ждут главных героев. И вот каждый день ты пытаешься не застревать в этом вязком страхе неизвестности.
Тем более сложно рассказывать об этом другим.
Идёшь по улице, солнечный летний день напоминает о том, что всё может быть хорошо, на улицах гуляют дети, едят мороженое, над головой летают пассажирские самолёты в разные отпускные направления, ты выгуливаешь собаку, которая счастливо бегает за палкой по зелёной траве, и всё действительно может быть хорошо. Но у тебя вроде как рак намечается. И по сравнению с этой нависшей угрозой всё остальное автоматически переносится в ранг, когда всё на самом деле хорошо.
Всё может быть хорошо, пока ты здоров. Остальное — как постараешься.
Твои мысли постоянно заняты этим. Тем более сложно рассказывать об этом другим.
Друзья спрашивают о планах на лето, а ты замираешь, открыв рот, потому что не знаешь, что сказать. Потому что едва я отвлеклась, как утром врач написала: «Мне не нравится всё-таки опухоль и в левой груди, я сдала её на анализ повторно, а по правой стороне всё ещё ждём».
И опять у меня слёзы градом. Пока никто не видит.
И я изо всех сил стараюсь тянуть себя в жизнь: улыбаюсь, что-то делаю, смотрю фильмы, встречаюсь с друзьями, провожу время с детьми. Просто иногда убегаю в туалет поплакать, чтобы выпустить пар и пожалеть себя. Это помогает. Затем вытираю слёзы и снова улыбаюсь.
И жду.
Этих долбанных результатов.
Разумеется, я надеялась, что, возможно, где-то произошла ошибка, не нужно ничего лечить, вырезать (мастэктомию я вообще даже не рассматривала), и всё пройдёт само собой.
Поэтому в круг своей беды я посвятила только очень близких людей. Чтобы потом проще было выпутаться из истории: «Вы не поверите! Нам тут с докторами показалось, что у меня рак».
Подруги говорят: «Ну подожди, может, обойдётся, а вдруг обычная фиброаденома какая-нибудь?»
Но я не знаю, как объяснить это чувство. Я будто очень отчётливо понимаю, как моё тело заболело.
К тому же проще скорее признать проблему, свыкнуться с ней и перейти от стадии принятия к стадии активного действия. Но это ожидание просто не даёт покоя, когда для конкретных действий нужны результаты анализов, конкретика от врачей, чтобы строить план по выздоровлению. И нужно бесконечно ждать.
Как же это выматывает!
Гуляя с собакой, встречаю друга детства, мы вместе учились когда-то в школе, а теперь наши дети играют на одной детской площадке, и мы периодически встречаемся в парке. Он радостно спрашивает: «Как дела? Какие планы на лето?»
А я устала замирать в безмолвии. Я так устала от этой мучительной неизвестности, устала, что все планы пошли к чёрту, устала молчать, ждать и ничего никому не говорить. Это чувство ваты невыносимо.
Поэтому удивляю сама себя и посреди солнечного дня и зелёных деревьев буднично произношу:
— Да ты знаешь, у меня рак. Планы на лето — разобраться, что с этим делать.
На тот момент глубоко внутри себя я приняла решение, что, когда я получу официальный диагноз, не буду скрываться от всех в своём панцире. Не то чтобы я хотела вести прямую трансляцию своей болезни, но делать вид, что у меня всё супер, а за кулисами бороться в одиночку — не моя история.
Я сильная, наверное. Многие мне это говорят на протяжении всей моей жизни. А я постоянно ощущала себя слабой. Я не понимала, что за сила у меня такая и в каком месте. И как ей вообще пользоваться.
И вот, видимо, должно было случиться что-то вроде рака, чтобы я стала лучше себя понимать. Я интуитивно знала, что главный источник моей силы — люди. Они дают мне энергию. Я сама её даю людям, а люди мне возвращают с лихвой в ответ, всё это превращается в необходимый обмен зарядом, и силы растут. Но чтобы этот процесс запустить, я должна взаимодействовать с людьми. Едва ли это возможно делать молча, закрывшись от всех.
Тот разговор с другом, кстати, оказался очень терапевтичным. Он выслушал, поделился своим опытом, сказал, что готов помочь, если нужно, и после таких разговоров вырастают крылья ещё больше. Даже если ты понимаешь, что, возможно, и не придётся обращаться за помощью, но слышать от людей, что они готовы помогать — уже очень много. Собственно, чаще всего именно это уже и есть помощь.
Поэтому, если вдруг вы чувствуете, что на вопрос: «Как дела?» вам вдруг реально хочется взять и вывалить всё как есть, то, возможно, это не признак плохого воспитания, а вполне удачная затея. Не сдерживайте своих импульсов, доверяйте себе.
А если вдруг на вас кто-то вывалил свои страшные вещи, радуйтесь — вы выглядите сильным, и на вас можно положиться. Вы классный. Помогите хотя бы словом. Иногда это всё, что нужно.
Так, вернёмся к анализам.
Как вы думаете, как в реальной жизни выглядит постановка тяжёлого диагноза?
В кино обычно примерно так: доктор сидит за столом в кабинете со светлыми стенами и с полным сочувствия взором произносит: «Мне жаль это говорить, уважаемый, но анализы показали, что у вас рак всея души, 3 стадии, и нам немедленно нужно вот такое лечение, стоит оно вот столько, пройдите в следующий кабинет и срочно приступайте к лечению». Пациент плачет вместе с доктором, а потом тут же приступает к лечению в соседнем кабинете.
Обожаю.
И даже во время УЗИ вам никто не скажет: «Батюшки, да у вас тут рак процветает!» Нет, так тоже не бывает. Если только вас не собрались обмануть и ввести в заблуждение.
Постановка диагноза происходит в большее количество довольно длительных этапов.
Вот ты приходишь на обычный стандартный «чекап», который включает в себя анализы крови, визит к нескольким специалистам и несколько исследований органов тела. Как правило, в женских программах «чекапа» до 40 лет грудь проверяют только на УЗИ, по необходимости делают маммографию. Допустим, на УЗИ нашлось что-то подозрительное, вообще не факт, что это раковая опухоль, есть ещё масса других вполне себе безобидных вариантов образований.
Допустим, на маммографии подтверждается, что есть уплотнение. Моё уплотнение оказалось большим, поэтому глаза доктора тоже стали большими и печальными, но она не сказала что-то типа: «Боже, у вас такая большая опухоль, у вас рак сто пятидесятой стадии, и вы скоро умрёте, но сначала будете страдать от изнурительного лечения». Нет, нет и нет! Так не делают хорошие доктора никогда.
Врач вообще не говорит тебе прямо, что у тебя смертельный диагноз, как в кино бывает.
Моя врач сказала примерно следующее: «Это образование мне не нравится, что это такое — сейчас сказать сложно, нужно сделать биопсию, анализы, затем мы всё это изучим, а потом решим, как с этим разобраться».
Согласитесь, сложно от такого решить, что твоя жизнь кончена.
Но я тогда сидела напротив неё, задавала наводящие вопросы, мысленно вычёркивала из своей жизни все ближайшие планы на жизнь, да и не ближайшие тоже, слёзы незаметно выкатывались наружу, я записывала себе термины на бумажку и понимала, что впереди всех анализов я уже, кажется, всё знаю.
Два года назад раком заболел мой свёкр. В тот момент, когда все больницы спешно закрывались и переоборудовались в ковидные, ему буквально некуда было идти. А ещё ему было очень тяжело разобраться с огромной кучей анализов, исследований, сложных конструкций терминов, адресов больниц и ковидных ограничений на выход из дома. И при всём при этом он практически не давал себе помочь. Но однажды нам всем удалось его уговорить, что я поеду с ним к доктору.
Мы сидели в коридоре частной дорогой клиники в центре Москвы. Дорогой ремонт, высококлассное оборудование, лучшие врачи, всё здесь сквозило успешностью, но моё сердце разрывалось от боли. В коридорах сидели уставшие, похудевшие, выжженные болезнью люди. У кого-то в глазах печаль, у кого-то — ожидание, у кого-то — смирение, у кого-то — оптимизм. Все они были очень разные. Мой свёкр среди них выглядел желторотым птенцом, новобранцем. Растерянным и очень напуганным. Ещё пышущий с виду силой и здоровьем, но поражённый внутри раком насквозь. Любимый дед моих детей. Он не желает подавать виду, что чего-то не понимает, не знает, он таким будет до самого конца. Воспользовавшись его замешательством, я зашла в кабинет к его доктору одна. Красивая молодая доктор по фамилии Жукова смотрела на меня с пониманием.
— Скажите, что нас ждёт? — обратилась я к ней словно к гадалке. И тут же постеснялась своей глупой формулировки.
По её реакции я поняла, что не я первая, да и ей не привыкать. И вообще ей без разницы, что ты говоришь, потому что она прекрасно понимает без слов.
— Ситуация не хорошая, скажу честно, прям плохая, — доктор слегка наморщила своё красивое лицо, — но будем лечиться. Консилиум назначил лечение, сейчас очень важно его придерживаться. Следите за его состоянием, вы сразу увидите, как будет лучше. А лучше быть должно после первых процедур химии. Есть с чем работать и к чему идти.
Надежным, спокойным голосом она ласково рассказывала, за чем следить, на что обратить внимание, её тон буквально убаюкивал.
Надежда — то, что нужно. Пациентам, родственникам, врачам. Надежда — то, что я от неё получила в тот момент. То, за чем приходят пациенты, тронутые раком, в больницы. Надежда способна лечить, выручать, держать и уберегать.
Нашу милую беседу прервал позитивный профессор в годах из соседнего кабинета. Он впорхнул к нам и буквально с порога начал шутить, веселить, строить нам глазки и перебивать нашу беседу, намекая на то, что смена близится к концу. В этой клинике практически весь состав докторов из Онкологического центра им. Блохина на Каширке, и этот профессор не исключение. Здесь они принимают в частном порядке. Так как рабочие часы приёма докторов заканчивались, я поспешила собрать документы свёкра со стола, но напоследок решила уточнить кое-что по исследованию.
— Это мы можем сделать в Блохина, верно? — растерянно уточняю я.
По какому-то стечению обстоятельств я произношу фамилию «Блохин» с неверным ударением, и звучит это как «блОхина». Я даже не замечаю эту оплошность за собой, так как слишком нервничаю, да и не это меня сейчас заботит. Молодая доктор Жукова пропускает мою ошибку мимо ушей, зато профессор буквально вскипает:
— Что?! блОхина?! Да вы, верно, шутите! Вас кто учил вообще?! Серьёзно?! У вас блОхи? То есть вы не знаете, что фамилия произошла от слова «блохА»? — кабинет заполняется смехом с примесью презрения.
От неловкости я забываю всё, что хотела спросить, кровь приливает к ушам, мозгу, и я моментально превращаюсь из заботливой родственницы в блохУ презренную.
Цель моего визита моментально забывается, и я с позором ухожу из кабинета.
С тех пор я поняла, что онкологи могут быть странными. И разными. И вообще это очень тяжёлая профессия.
С тех пор я не раз мысленно возвращалась в тот кабинет, обнимала себя-блохУ и вручала брошюру по эмпатии тому профессору из Блохина. Доктору Жуковой она была, к счастью, не нужна.
С ней нам и было по пути.
И что для меня стало очевидным за время болезни, так это то, что врача нужно не просто хорошего, но и комфортного психологически тебе. Путь непростой, будет сложно, а если ещё нужно терпеть врача, с которым постоянно нужно искать соединение, то лучше потратить силы на поиск другого. Всё должно складываться. Всё должно работать эффективно.
Что мы вообще знаем о раке? Это смертельная болезнь, неизлечимая.
В кино показывают исхудавших, измученных химией людей, да что там, я и сама их в жизни видела. Многие из нас их видели.
Я знаю, да и все знают, что рак — вечная борьба за жизнь, в которой многие проигрывают. И ты вообще не собиралась в это играть.
А те, кто выигрывают, просто мало об этом рассказывают.
И, возможно, эта история мне выпала отчасти для того, чтобы я узнала много нового. Например, о том, что рак — далеко не всегда смерть. И даже не всегда химия.
И даже можно вылечиться. И многие именно это и делают.
Есть очень много видов этого заболевания. Тысячи! И все они по-разному протекают. Потому что нет ни одного одинакового организма, который бы одинаково отращивал внутри себя рак. И причины рака очень разные. Да и сам рак бывает очень разный. Бывает такой, что его удаление вообще на теле не сказывается, а бывает, что нужна и химия, и лучевая терапия, и операция, и всё на свете, а потом победа.
Но что рак делает одинаково со всеми, так это меняет людей. Да, однажды встретившись с раком лицом к лицу, ты меняешься. На время или навсегда — выбор за тобой. Но эти изменения воистину прекрасны. И это то, чего ты точно не можешь знать в начале пути.
А пока ты ждёшь анализов, и это сводит с ума.
Первые результаты биопсии ты ждёшь примерно неделю. Рак или не рак, рак или не рак. Ну, вдруг не он?
Вдруг у меня просто огромная доброкачественная опухоль, такая добрая, словно из мультика, который так любят мои дети. Которая просто возникла, чтобы меня напугать, и чтобы я начала, наконец, о себе заботиться?
Глава 7. Все не так плохо
Забирать результаты ехала словно на экзамен. В висках стучит, в животе бабочки. Хорохорюсь, храбрюсь, но хочется плакать. Вместо этого по дороге в больницу за рулем буквально ору песни. Помогает.
Я уже говорила, что люблю Лапино. Здесь словно святая земля для меня, где постоянно рождается новая жизнь. Здесь место хороших новостей, надежд, слёз счастья, первых шагов. Да, безусловно, здесь есть и плохие события, это же больница, но тем не менее по большей части это место чуда и начала жизни.
Я припарковалась на большой парковке госпиталя, подняла глаза и прочитала вывеску нового корпуса, который буквально на днях открыл свои двери: «Лапино 2. Онкологическое отделение».
Спасибо, дорогой госпиталь, ты прямо как знал, спешил открыться к моей опухоли как раз. С заботой обо мне.
Неожиданно зазвонил телефон, и на экране высветилось имя моего онколога.
«Всё понятно», — первая моя мысль скептическая. По-детски захотелось спрятаться от звонка. Заткнуть себе уши, словно маленькая.
«Всё уже случилось. Осталось просто поднять трубку и узнать», — включилась взрослая Маша.
«Алло, Мария Александровна?» — ох уж эта врачебная этика. Моя прекрасная онколог примерно моя ровесница, но мы вынуждены разговаривать как две многоуважаемые тёти.
«Да, Антонина Юрьевна! Я уже на парковке!»
«Прекрасно! Анализы готовы, всё не так плохо, ну, в общем, вы приходите, поговорим, я смотрю, у вас запись к Анне Валерьевне сначала, тогда увидимся!»
На крыльях всего самого счастливого и радостного я вышла из машины и совершенно не помню, как оказалась в кабинете Анны Валерьевны. Так как она была ведущим врачом моего чекапа и прекрасно меня знала, ей выпала честь провести этот важный разговор.
Максимально мягко, бережно и доходчиво моя гинеколог Анна Валерьевна объяснила, что происходит. В этот момент я ещё раз мысленно поблагодарила судьбу, что у меня есть возможность проходить этот опыт в настолько хорошей компании.
Моя большая опухоль в правой груди — действительно рак. А теперь внимание, какой! Рак называется «in situ», он является неинвазивным. То есть не даёт метастазов в другие органы. Во всяком случае пока. Оставлять его, разумеется, нельзя, если его упустить, то, скорее всего, он перерастёт в тот, что метастазы даёт. Если переводить на языки стадий, это стадия — «0».
Ноль.
Н-О-Л-Ь.
Я медленно обдумываю эту цифру. Ноль без палочки. Просто ноль.
Я даже не знала, что существует рак без стадий.
Что так вообще можно было.
Вляпаться в смертельное заболевание, но так. Аккуратненько.
В этот момент я ощутила, что поцелована Богом. Или выиграла в лотерею. Или моя машина летела в обрыв, но я чудом успела из неё выпрыгнуть. Бог всех по-разному целует, меня в этот раз вот так.
Я думаю, каждая пациентка с раком груди мечтает увидеть в результатах анализов именно это. In situ! Волшебные шесть букв. Я пытаюсь их запомнить. Произношу. Пробую на вкус. Набираю в гугле. Читать боюсь, но заставляю себя буквально вчитаться в эти буквы и понять, что это реально везение!
Если уж рак, то такой случай самый безобидный. Если это можно так назвать. Хотя, мой доктор в последствии так и не разделил со мной мнения о везении.
В левой груди у меня тоже нашли маленькую опухоль. Её было не разглядеть на УЗИ, а вот на маммографии её обнаружили. Её было очень трудно «поймать» на трепан-биопсии, и вообще всю дорогу болезни она не нравилась никому, её подозревали на все возможные грехи, потому что даже такие малышки запросто могут быстро перерасти в рак. Поэтому перепроверяли дважды все анализы. Но каждый анализ говорил, что опухоль всего лишь папиллома. Онкологи в таких случаях предпочитают удалить всё. «Сжечь к чёртовой матери». И немного больше. Чтобы наверняка.
Тот день был один из самых счастливых, пожалуй.
Операцию по удалению, конечно, придётся сделать, но я тогда ещё не понимала, что именно и сколько мне придётся удалить. Да и никто сразу не скажет — это должен решать хирург, когда увидит всё своими глазами.
Так как нет необходимости резать всё «ещё вчера», можно спокойно искать доктора. Затягивать, конечно, не стоит, но и не скорой с мигалками въезжать в первую попавшуюся операционную.
В тот момент мне казалось, что вот он и конец истории. Что удаление каких-то там несерьёзных опухолей — это что-то такое неформальное. Разберёмся как-нибудь. И поедем на море.
Буду сидеть в конце лета на побережье где-нибудь в Турции и удивляться, что бывает же всякое...
Нет, это, конечно же, не «нам показалось, что у вас рак», и, конечно, нужно искать, где делать операцию. И потом, как оказалось, много всего еще надо будет делать. Но это потом.
«Ну, а дальше что?» — спросите вы.
Но подождите немного. Я так долго ждала. Я заслужила посмаковать эту радость. Пусть она и частично обманчива.
Поэтому, в этом месте можно просто порадоваться изо всех сил. Сил можно не жалеть. На следующий день я лягу пластом и пойму, что моральные силы нужно где-то добывать.
Я уже говорила, что люблю Лапино. Здесь словно святая земля для меня, где постоянно рождается новая жизнь. Здесь место хороших новостей, надежд, слёз счастья, первых шагов. Да, безусловно, здесь есть и плохие события, это же больница, но тем не менее по большей части это место чуда и начала жизни.
Я припарковалась на большой парковке госпиталя, подняла глаза и прочитала вывеску нового корпуса, который буквально на днях открыл свои двери: «Лапино 2. Онкологическое отделение».
Спасибо, дорогой госпиталь, ты прямо как знал, спешил открыться к моей опухоли как раз. С заботой обо мне.
Неожиданно зазвонил телефон, и на экране высветилось имя моего онколога.
«Всё понятно», — первая моя мысль скептическая. По-детски захотелось спрятаться от звонка. Заткнуть себе уши, словно маленькая.
«Всё уже случилось. Осталось просто поднять трубку и узнать», — включилась взрослая Маша.
«Алло, Мария Александровна?» — ох уж эта врачебная этика. Моя прекрасная онколог примерно моя ровесница, но мы вынуждены разговаривать как две многоуважаемые тёти.
«Да, Антонина Юрьевна! Я уже на парковке!»
«Прекрасно! Анализы готовы, всё не так плохо, ну, в общем, вы приходите, поговорим, я смотрю, у вас запись к Анне Валерьевне сначала, тогда увидимся!»
На крыльях всего самого счастливого и радостного я вышла из машины и совершенно не помню, как оказалась в кабинете Анны Валерьевны. Так как она была ведущим врачом моего чекапа и прекрасно меня знала, ей выпала честь провести этот важный разговор.
Максимально мягко, бережно и доходчиво моя гинеколог Анна Валерьевна объяснила, что происходит. В этот момент я ещё раз мысленно поблагодарила судьбу, что у меня есть возможность проходить этот опыт в настолько хорошей компании.
Моя большая опухоль в правой груди — действительно рак. А теперь внимание, какой! Рак называется «in situ», он является неинвазивным. То есть не даёт метастазов в другие органы. Во всяком случае пока. Оставлять его, разумеется, нельзя, если его упустить, то, скорее всего, он перерастёт в тот, что метастазы даёт. Если переводить на языки стадий, это стадия — «0».
Ноль.
Н-О-Л-Ь.
Я медленно обдумываю эту цифру. Ноль без палочки. Просто ноль.
Я даже не знала, что существует рак без стадий.
Что так вообще можно было.
Вляпаться в смертельное заболевание, но так. Аккуратненько.
В этот момент я ощутила, что поцелована Богом. Или выиграла в лотерею. Или моя машина летела в обрыв, но я чудом успела из неё выпрыгнуть. Бог всех по-разному целует, меня в этот раз вот так.
Я думаю, каждая пациентка с раком груди мечтает увидеть в результатах анализов именно это. In situ! Волшебные шесть букв. Я пытаюсь их запомнить. Произношу. Пробую на вкус. Набираю в гугле. Читать боюсь, но заставляю себя буквально вчитаться в эти буквы и понять, что это реально везение!
Если уж рак, то такой случай самый безобидный. Если это можно так назвать. Хотя, мой доктор в последствии так и не разделил со мной мнения о везении.
В левой груди у меня тоже нашли маленькую опухоль. Её было не разглядеть на УЗИ, а вот на маммографии её обнаружили. Её было очень трудно «поймать» на трепан-биопсии, и вообще всю дорогу болезни она не нравилась никому, её подозревали на все возможные грехи, потому что даже такие малышки запросто могут быстро перерасти в рак. Поэтому перепроверяли дважды все анализы. Но каждый анализ говорил, что опухоль всего лишь папиллома. Онкологи в таких случаях предпочитают удалить всё. «Сжечь к чёртовой матери». И немного больше. Чтобы наверняка.
Тот день был один из самых счастливых, пожалуй.
Операцию по удалению, конечно, придётся сделать, но я тогда ещё не понимала, что именно и сколько мне придётся удалить. Да и никто сразу не скажет — это должен решать хирург, когда увидит всё своими глазами.
Так как нет необходимости резать всё «ещё вчера», можно спокойно искать доктора. Затягивать, конечно, не стоит, но и не скорой с мигалками въезжать в первую попавшуюся операционную.
В тот момент мне казалось, что вот он и конец истории. Что удаление каких-то там несерьёзных опухолей — это что-то такое неформальное. Разберёмся как-нибудь. И поедем на море.
Буду сидеть в конце лета на побережье где-нибудь в Турции и удивляться, что бывает же всякое...
Нет, это, конечно же, не «нам показалось, что у вас рак», и, конечно, нужно искать, где делать операцию. И потом, как оказалось, много всего еще надо будет делать. Но это потом.
«Ну, а дальше что?» — спросите вы.
Но подождите немного. Я так долго ждала. Я заслужила посмаковать эту радость. Пусть она и частично обманчива.
Поэтому, в этом месте можно просто порадоваться изо всех сил. Сил можно не жалеть. На следующий день я лягу пластом и пойму, что моральные силы нужно где-то добывать.
Глава 8. Папа, извини, у меня рак. (Как сказать тем, кому боишься сказать больше всего на свете).
Едва я получила подтверждение от врачей, что дни мои совсем не сочтены и есть ещё масса шансов пожить и не умереть (во всяком случае, не от рака), я набралась смелости для самого страшного шага — решилась сообщить папе.
Мне было страшно его ранить. А вдруг он слишком сильно будет волноваться? Да его эта новость просто с ног собьёт! Как вообще можно пойти и осознанно ранить собственного папу?
«Помни, Маша, наши близкие гораздо сильнее, чем нам кажется, не стоит их недооценивать», — вспомнила я совет психолога Марины.
Вдохнула поглубже и решилась.
В конце концов, это мой папа. И счастье его детей — важная для него задача.
Конец июня. В прошлом месяце мы вернулись из Стамбула, куда чуть не переехали. А теперь вернулись, папа счастлив, что я рядом, и строит наполеоновские планы на лето: поедем туда на рыбалку, поедем сюда навестить родственников, там я сниму дом, будем то, будем это.
И я ищу подходящий момент, чтобы вклинить в этот поток радости своё несчастье.
В какой-то момент я понимаю, что удачного момента не будет никогда, и надо просто начать говорить. И совершенно не своим голосом я блею что-то не очень связное:
«Папа, у меня есть небольшая проблема. Есть кроооошечная опухоль. Она совсем не опасна, просто так вышло, что по какой-то глупой причине её называют раком. Но! Ты ничего такого не подумай, это вовсе не тот рак с метастазами, как ты мог бы подумать. Так, глупость небольшая. Мне всего-то надо сделать мааааленькую операцию по удалению моей мааааленькой опухоли. Почти понарошку, так, ерунда», — я тараторю, словно маленькая, будто в чём-то провинилась.
Этим я успокаивала то ли саму себя, то ли папу, стоя на его любимом причале в рыболовном клубе. Папа буквально только что объяснял моим детям, как забрасывать удочку и как следить за поплавком. И тут вот.
— Погоди, — спокойно говорит мне папа, — сейчас я поправлю здесь удочку, кажется, клюёт.
Папа медленными движениями наводит порядок в удочках на причале и возвращается ко мне.
У рыбаков стальные нервы, говорят. Не врут.
На самом деле я стою и по-взрослому смотрю на значимого для себя взрослого и на то, как он переваривает шоковую для него новость.
— Извини, я тебя перебил, расскажи дальше, — внимательно смотрит на меня папа.
Я стою напротив своего сильного и мудрого папы и рассказываю, как я уже всё выяснила, всё решила, продумала, но ощущение, что я словно провинилась, никуда не пропадает. И я робко докладываю о своих «проступках».
Извини, пап, у меня рак. Я не хотела. Я больше так не буду.
Папа смотрит на меня своими заботливыми глазами. И вроде бы гордится, что я не прошу помощи, и давно выросла, но глаза его полны боли.
Так смотрят на своих заболевших детей несчастные родители, которые готовы отдать всё что угодно, лишь бы дети их не болели. Я сама уже родитель, и мне больно делать папе больно. И пусть мне почти сорок.
Это как моя мама, которая уже едва могла ходить, не могла говорить и без посторонней помощи не обходилась, но заботливо подстилала под меня кусочек своего пальто, когда мы садились на холодную скамейку на улице. Она никогда не разрешала мне сидеть на холодном.
Но счастье в том, когда родители до конца дней остаются для тебя на месте родителя.
Я счастливый человек.
Едва этот разговор состоялся, мне становится легче. Папа действительно принял это куда мужественнее, чем я могла себе представить. Марина не прогадала.
Иногда и правда не стоит недооценивать потенциал своих близких. В сложных ситуациях они могут вас удивить.
Да и вообще не стоит на себя взваливать слишком много.
Иногда просто вообще здорово уметь просить помощи.
«Маш, позволь папе сейчас тебе помогать», — говорит мне сестра. И я с удовольствием позволяю. Папе, мужу, сестре, детям, подругам. Всем даю о себе позаботиться.
Всю мою болезнь мои прекрасные, любимые люди будут моей крепчайшей опорой. А я их очень важный и хрупкий центр управления нашей вселенной.
В целом, и вне болезни мы придерживались такой концепции, но как же важно это ощущать в трудные времена.
Мне было страшно его ранить. А вдруг он слишком сильно будет волноваться? Да его эта новость просто с ног собьёт! Как вообще можно пойти и осознанно ранить собственного папу?
«Помни, Маша, наши близкие гораздо сильнее, чем нам кажется, не стоит их недооценивать», — вспомнила я совет психолога Марины.
Вдохнула поглубже и решилась.
В конце концов, это мой папа. И счастье его детей — важная для него задача.
Конец июня. В прошлом месяце мы вернулись из Стамбула, куда чуть не переехали. А теперь вернулись, папа счастлив, что я рядом, и строит наполеоновские планы на лето: поедем туда на рыбалку, поедем сюда навестить родственников, там я сниму дом, будем то, будем это.
И я ищу подходящий момент, чтобы вклинить в этот поток радости своё несчастье.
В какой-то момент я понимаю, что удачного момента не будет никогда, и надо просто начать говорить. И совершенно не своим голосом я блею что-то не очень связное:
«Папа, у меня есть небольшая проблема. Есть кроооошечная опухоль. Она совсем не опасна, просто так вышло, что по какой-то глупой причине её называют раком. Но! Ты ничего такого не подумай, это вовсе не тот рак с метастазами, как ты мог бы подумать. Так, глупость небольшая. Мне всего-то надо сделать мааааленькую операцию по удалению моей мааааленькой опухоли. Почти понарошку, так, ерунда», — я тараторю, словно маленькая, будто в чём-то провинилась.
Этим я успокаивала то ли саму себя, то ли папу, стоя на его любимом причале в рыболовном клубе. Папа буквально только что объяснял моим детям, как забрасывать удочку и как следить за поплавком. И тут вот.
— Погоди, — спокойно говорит мне папа, — сейчас я поправлю здесь удочку, кажется, клюёт.
Папа медленными движениями наводит порядок в удочках на причале и возвращается ко мне.
У рыбаков стальные нервы, говорят. Не врут.
На самом деле я стою и по-взрослому смотрю на значимого для себя взрослого и на то, как он переваривает шоковую для него новость.
— Извини, я тебя перебил, расскажи дальше, — внимательно смотрит на меня папа.
Я стою напротив своего сильного и мудрого папы и рассказываю, как я уже всё выяснила, всё решила, продумала, но ощущение, что я словно провинилась, никуда не пропадает. И я робко докладываю о своих «проступках».
Извини, пап, у меня рак. Я не хотела. Я больше так не буду.
Папа смотрит на меня своими заботливыми глазами. И вроде бы гордится, что я не прошу помощи, и давно выросла, но глаза его полны боли.
Так смотрят на своих заболевших детей несчастные родители, которые готовы отдать всё что угодно, лишь бы дети их не болели. Я сама уже родитель, и мне больно делать папе больно. И пусть мне почти сорок.
Это как моя мама, которая уже едва могла ходить, не могла говорить и без посторонней помощи не обходилась, но заботливо подстилала под меня кусочек своего пальто, когда мы садились на холодную скамейку на улице. Она никогда не разрешала мне сидеть на холодном.
Но счастье в том, когда родители до конца дней остаются для тебя на месте родителя.
Я счастливый человек.
Едва этот разговор состоялся, мне становится легче. Папа действительно принял это куда мужественнее, чем я могла себе представить. Марина не прогадала.
Иногда и правда не стоит недооценивать потенциал своих близких. В сложных ситуациях они могут вас удивить.
Да и вообще не стоит на себя взваливать слишком много.
Иногда просто вообще здорово уметь просить помощи.
«Маш, позволь папе сейчас тебе помогать», — говорит мне сестра. И я с удовольствием позволяю. Папе, мужу, сестре, детям, подругам. Всем даю о себе позаботиться.
Всю мою болезнь мои прекрасные, любимые люди будут моей крепчайшей опорой. А я их очень важный и хрупкий центр управления нашей вселенной.
В целом, и вне болезни мы придерживались такой концепции, но как же важно это ощущать в трудные времена.
Глава 9. Любите ли вы МРТ или знакомство с картофелиной.
Расслабляться долго не пришлось.
Нужно дождаться всех исследований и срочно сделать МРТ груди. Со всем этим "добром" уже можно идти к хирургу.
Здесь, конечно, стоит добавить, что сделать это быстро практически невозможно. И это очень деликатный и сложный вопрос.
В России хорошо развита государственная медицина, по медицинскому полису можно получить многое, но каждый раз я осознанно отказываюсь играть в эту игру «получи услугу по полису бесплатно». Особенно когда дело касается онкологических больниц, где огромные, изнурительные очереди. Мы как-то быстро в семье договорились, что я иду в частную больницу и, по возможности, делаю всё платно, где не нужно ждать записи месяцами, и слава тебе господи, когда есть такая возможность. От всей души желаю каждому иметь возможность выбора при случае.
В частных больницах Москвы тоже есть очень многое: техника, специалисты, возможности. И безумные цены, к сожалению. В частных больницах тоже есть очереди. Поэтому, я собирала документы примерно месяц. Три недели необходимо ждать генетический тест, и дней десять я ждала, когда подойдёт моя очередь на МРТ.
Потом предоперационные анализы, конечно, получилось сделать быстро, но, безусловно, я переплачивала за скорость и удобство.
Потом, когда я перееду жить в Стамбул, буду сильно удивляться скорости аналогичного обследования в частной крупной турецкой онкологической больнице, где можно довольно быстро получить альтернативное мнение, не выезжая за рамки одной больницы и не ожидая некоторых обследований месяцами.
Пациентам с раком «In situ» не назначают ПЭТ-КТ всего тела (это исследование может показать наличие других опухолей и метастазов в разных частях тела), достаточно сделать МРТ груди с контрастом.
Я спешу, мне важно завершить все эти грудные дела до конца лета, а затем я свожу своих детей в долгожданный отпуск, и они ничего не заметят. И жить мы будем как прежде. Словно вся эта история нам приснилась, и мои дети не увидят заболевшей мамы. Совершенно не отдаю себе отчёта в том, что моя боль о заболевшей маме так сильно меня беспокоит, но теперь уже в истории с моими детьми.
В этот момент я почему-то уже уверена, что опухоль у меня маленькая, безобидная, её можно вырезать, типа как к дантисту сходить. Но я, конечно же, извлеку все уроки и буду молодец теперь. Обещаю я себе.
Блажен тот, кто верует, как говорится.
Я ищу по Москве хороший аппарат МРТ и доктора, который может качественно и подробно описать снимок груди. Оказалось, это не так просто, но судьба приводит меня в Ильинскую больницу.
Белоснежные коридоры, молодой персонал, всё работает чётко до скрежета, высококлассная техника — ощущение, что я попала в больницу будущего.
Заботливые медсестры бережно утрамбовывают меня в аппарат МРТ.
Многие знают, что МРТ — малоприятная процедура: лежишь в некой трубе, всё громко стучит, шевелиться нельзя, и так 40 минут. Для безопасности в кулаке у тебя тревожная резиновая «груша» — сожми, если будет плохо, и тебя освободят из этой «пыточной». Сколько раз я делала МРТ, обычно лежа на спине, я держала эту грушу и пыталась договориться с собой ни в коем случае её не сжимать! Ведь тогда всё надо будет повторить сначала.
Сюрприз в том, что МРТ груди проходит с особым изощрением. Всё то же самое, только лежишь ты вниз головой, для груди и лица — специальные выемки, как на массажном столе, только темно, и смотришь ты не в пустой пол и ноги массажиста, а в черноту, и руки твои задраны вперёд (как бы вверх), и в вене катетер. На голове огромные наушники. И в таком виде тебя закатывают в трубу, и всё стучит. И шевелиться нельзя. И так 30 минут.
Если за эти 30 минут вдруг рухнет мир, я даже не замечу.
Я думала, у меня нет клаустрофобии, но едва меня стали закатывать в трубу с поднятыми руками вверх, я поняла, что всё пропало. Прям окончательно.
— Стойте, пожалуйста, стойте! — зарыдала я из трубы. Сердце стучало, руки тряслись, тело покрылось красными пятнами, и я совершенно не могла вернуть себя себе в подчинение.
Милые женщины усадили меня на стол, бережно подтянув катетер к руке.
— Успокойся, милая, это твой первый раз? — добрая медсестра в голубой наглаженной форме взяла меня за руку и приобняла.
— Первый для груди, — киваю я, — когда-то делала спину и голову, и всё было хорошо, — всхлипываю я.
Мне стыдно за своё поведение, но я абсолютно ничего не могу с собой поделать.
— Ну, ничего, сейчас мы успокоимся, и всё придумаем, — продолжает она гладить меня. Из меня сначала вытекают все слёзы, словно из дождевой тучи, а потом становится спокойно и хорошо. И возвращается способность двигаться и принимать решения.
— Вы так переживаете из-за своего диагноза, да? — ласково продолжает медсестра.
А я недоумеваю: что там мне переживать?! У меня ж там детский сад, а не рак. Просто неприятно в трубе лежать.
В течение десяти минут мы с медсестрой придумываем, как мне положить голову на бок, чтобы я могла спокойно лежать, смотреть и следить за тем, чтобы мир не рухнул и меня не забыли в трубе в конце рабочего дня. Оказалось, что так страшно затекает шея и ухо, но это для меня действенный способ оставаться неподвижно в трубе.
— Ничего, милая, ты молодец, справилась! — хвалили меня медсестры в конце процедуры. — Ты бы видела, как у нас тут мужчины выползают посреди исследования из этой трубы.
— Серьёзно?! — я изумлена.
— Да, бывает, заходишь, а он виновато сидит с грушей в руке, ножками покачивая. Извините, типа, не могу и всё тут, дайте мне наркоз.
— А вы что?
— А что мы? Мы всех понимаем и уговариваем, — смеётся медсестра.
МРТ показало, что моя опухоль оказалась размером с такую нормальную картофелину. Но я даже не заглянула в документы тогда. Я просто словно не хотела знать и вникать в эти бессмысленные детали.
Пусть доктора разбираются, я-то что. Мне надо скорее дожить до конца лета и обо всём забыть.
И только когда спустя 1,5 года я снова легла в этот же аппарат на контрольное исследование, стало понятно, что это была не клаустрофобия. Я просто боялась знать свой рак в лицо. Признавать его размеры, масштабы и сферу влияния.
И это тоже нормально.
И это прошло.
Потом, после операции, обсуждая с психологом разные вещи, вдруг вылезло понимание того, о чём я даже не могла подумать. В раннем детстве я очень много времени проводила в больницах без родителей. В советских больницах родители не допускались никуда. Стерильность ценилась выше психики детей.
Я проходила в одиночку болезненные процедуры, некоторые из них не каждый взрослый осилит без наркоза. А персонал в советских больницах был далеко не как в Ильинской. Так у меня сформировалась твёрдая привычка терпеть.
Но одного я не выношу — жесткости к людям в больницах. Да и за их пределами. Просто теперь это словно красная тряпка для быка.
И прямо там, в кабинете МРТ, я вдруг узнала, что вообще-то и не надо терпеть жесткость. И вы, пожалуйста, запомните, что не надо.
Безусловно, есть пациенты, которым не нужно сантиментов. Им проще — хоп и отрезал. Но я не такая. И если вы тоже не можете иначе — добро пожаловать в мой клуб. Мы нормальные.
Если вам больно — нормально сказать, что больно. Если не готовы — нормально это озвучить. И если вам страшно, а вы изо всех сил «Миссис стальные нервы» или «Мистер крутой мужик», то мы все одинаково имеем право бояться в кабинетах врача всего, что может угрожать жизни. И сказать об этом или показать — тоже нормально.
Вспомните, пожалуйста, об этом при случае. Даже если всего на всего сдаете кровь на регулярном чекапе и не выносите запах крови.
Нужно дождаться всех исследований и срочно сделать МРТ груди. Со всем этим "добром" уже можно идти к хирургу.
Здесь, конечно, стоит добавить, что сделать это быстро практически невозможно. И это очень деликатный и сложный вопрос.
В России хорошо развита государственная медицина, по медицинскому полису можно получить многое, но каждый раз я осознанно отказываюсь играть в эту игру «получи услугу по полису бесплатно». Особенно когда дело касается онкологических больниц, где огромные, изнурительные очереди. Мы как-то быстро в семье договорились, что я иду в частную больницу и, по возможности, делаю всё платно, где не нужно ждать записи месяцами, и слава тебе господи, когда есть такая возможность. От всей души желаю каждому иметь возможность выбора при случае.
В частных больницах Москвы тоже есть очень многое: техника, специалисты, возможности. И безумные цены, к сожалению. В частных больницах тоже есть очереди. Поэтому, я собирала документы примерно месяц. Три недели необходимо ждать генетический тест, и дней десять я ждала, когда подойдёт моя очередь на МРТ.
Потом предоперационные анализы, конечно, получилось сделать быстро, но, безусловно, я переплачивала за скорость и удобство.
Потом, когда я перееду жить в Стамбул, буду сильно удивляться скорости аналогичного обследования в частной крупной турецкой онкологической больнице, где можно довольно быстро получить альтернативное мнение, не выезжая за рамки одной больницы и не ожидая некоторых обследований месяцами.
Пациентам с раком «In situ» не назначают ПЭТ-КТ всего тела (это исследование может показать наличие других опухолей и метастазов в разных частях тела), достаточно сделать МРТ груди с контрастом.
Я спешу, мне важно завершить все эти грудные дела до конца лета, а затем я свожу своих детей в долгожданный отпуск, и они ничего не заметят. И жить мы будем как прежде. Словно вся эта история нам приснилась, и мои дети не увидят заболевшей мамы. Совершенно не отдаю себе отчёта в том, что моя боль о заболевшей маме так сильно меня беспокоит, но теперь уже в истории с моими детьми.
В этот момент я почему-то уже уверена, что опухоль у меня маленькая, безобидная, её можно вырезать, типа как к дантисту сходить. Но я, конечно же, извлеку все уроки и буду молодец теперь. Обещаю я себе.
Блажен тот, кто верует, как говорится.
Я ищу по Москве хороший аппарат МРТ и доктора, который может качественно и подробно описать снимок груди. Оказалось, это не так просто, но судьба приводит меня в Ильинскую больницу.
Белоснежные коридоры, молодой персонал, всё работает чётко до скрежета, высококлассная техника — ощущение, что я попала в больницу будущего.
Заботливые медсестры бережно утрамбовывают меня в аппарат МРТ.
Многие знают, что МРТ — малоприятная процедура: лежишь в некой трубе, всё громко стучит, шевелиться нельзя, и так 40 минут. Для безопасности в кулаке у тебя тревожная резиновая «груша» — сожми, если будет плохо, и тебя освободят из этой «пыточной». Сколько раз я делала МРТ, обычно лежа на спине, я держала эту грушу и пыталась договориться с собой ни в коем случае её не сжимать! Ведь тогда всё надо будет повторить сначала.
Сюрприз в том, что МРТ груди проходит с особым изощрением. Всё то же самое, только лежишь ты вниз головой, для груди и лица — специальные выемки, как на массажном столе, только темно, и смотришь ты не в пустой пол и ноги массажиста, а в черноту, и руки твои задраны вперёд (как бы вверх), и в вене катетер. На голове огромные наушники. И в таком виде тебя закатывают в трубу, и всё стучит. И шевелиться нельзя. И так 30 минут.
Если за эти 30 минут вдруг рухнет мир, я даже не замечу.
Я думала, у меня нет клаустрофобии, но едва меня стали закатывать в трубу с поднятыми руками вверх, я поняла, что всё пропало. Прям окончательно.
— Стойте, пожалуйста, стойте! — зарыдала я из трубы. Сердце стучало, руки тряслись, тело покрылось красными пятнами, и я совершенно не могла вернуть себя себе в подчинение.
Милые женщины усадили меня на стол, бережно подтянув катетер к руке.
— Успокойся, милая, это твой первый раз? — добрая медсестра в голубой наглаженной форме взяла меня за руку и приобняла.
— Первый для груди, — киваю я, — когда-то делала спину и голову, и всё было хорошо, — всхлипываю я.
Мне стыдно за своё поведение, но я абсолютно ничего не могу с собой поделать.
— Ну, ничего, сейчас мы успокоимся, и всё придумаем, — продолжает она гладить меня. Из меня сначала вытекают все слёзы, словно из дождевой тучи, а потом становится спокойно и хорошо. И возвращается способность двигаться и принимать решения.
— Вы так переживаете из-за своего диагноза, да? — ласково продолжает медсестра.
А я недоумеваю: что там мне переживать?! У меня ж там детский сад, а не рак. Просто неприятно в трубе лежать.
В течение десяти минут мы с медсестрой придумываем, как мне положить голову на бок, чтобы я могла спокойно лежать, смотреть и следить за тем, чтобы мир не рухнул и меня не забыли в трубе в конце рабочего дня. Оказалось, что так страшно затекает шея и ухо, но это для меня действенный способ оставаться неподвижно в трубе.
— Ничего, милая, ты молодец, справилась! — хвалили меня медсестры в конце процедуры. — Ты бы видела, как у нас тут мужчины выползают посреди исследования из этой трубы.
— Серьёзно?! — я изумлена.
— Да, бывает, заходишь, а он виновато сидит с грушей в руке, ножками покачивая. Извините, типа, не могу и всё тут, дайте мне наркоз.
— А вы что?
— А что мы? Мы всех понимаем и уговариваем, — смеётся медсестра.
МРТ показало, что моя опухоль оказалась размером с такую нормальную картофелину. Но я даже не заглянула в документы тогда. Я просто словно не хотела знать и вникать в эти бессмысленные детали.
Пусть доктора разбираются, я-то что. Мне надо скорее дожить до конца лета и обо всём забыть.
И только когда спустя 1,5 года я снова легла в этот же аппарат на контрольное исследование, стало понятно, что это была не клаустрофобия. Я просто боялась знать свой рак в лицо. Признавать его размеры, масштабы и сферу влияния.
И это тоже нормально.
И это прошло.
Потом, после операции, обсуждая с психологом разные вещи, вдруг вылезло понимание того, о чём я даже не могла подумать. В раннем детстве я очень много времени проводила в больницах без родителей. В советских больницах родители не допускались никуда. Стерильность ценилась выше психики детей.
Я проходила в одиночку болезненные процедуры, некоторые из них не каждый взрослый осилит без наркоза. А персонал в советских больницах был далеко не как в Ильинской. Так у меня сформировалась твёрдая привычка терпеть.
Но одного я не выношу — жесткости к людям в больницах. Да и за их пределами. Просто теперь это словно красная тряпка для быка.
И прямо там, в кабинете МРТ, я вдруг узнала, что вообще-то и не надо терпеть жесткость. И вы, пожалуйста, запомните, что не надо.
Безусловно, есть пациенты, которым не нужно сантиментов. Им проще — хоп и отрезал. Но я не такая. И если вы тоже не можете иначе — добро пожаловать в мой клуб. Мы нормальные.
Если вам больно — нормально сказать, что больно. Если не готовы — нормально это озвучить. И если вам страшно, а вы изо всех сил «Миссис стальные нервы» или «Мистер крутой мужик», то мы все одинаково имеем право бояться в кабинетах врача всего, что может угрожать жизни. И сказать об этом или показать — тоже нормально.
Вспомните, пожалуйста, об этом при случае. Даже если всего на всего сдаете кровь на регулярном чекапе и не выносите запах крови.
Глава 10. Как найти своего врача.
«Маша, как вы нашли своего врача?», «Как вы узнали, что он тот самый?» — подобные вопросы задавали мне разные девушки, когда вся моя история оказалась позади.
Оказалось, что и доктора следует выбирать почти как спутника жизни.
Кто-то умом, кто-то сердцем — кому как удобнее. Должно быть пресловутое ощущение, что «он тот самый».
Как я порыдала с разрисованной ручкой грудью в кабинете у одной из популярных докторов Москвы, вы уже в курсе. Рекомендации к ней у меня были железные, она «выросла» из крупнейшей российской онкологической больницы, которую знают все, поэтому я даже толком никого кроме неё и не искала. Вы же помните, я решила, что у меня "несерьезный" рак, опухоль-малышка, и дел там на 5 минут.
Поэтому я сначала ждала её из отпуска, потом с какого-то симпозиума, а потом пришла и получила 10 минут внимания и прекрасного ассистента.
Эта ситуация меня разозлила, и я начала искать доктора снова. Везде. Я сделала пост в инстаграме — так всё моё окружение узнало о моей проблеме. Я связалась со всеми врачами из своего окружения и получила огромное количество контактов.
Моя двоюродная сестра, по совместительству гинеколог-репродуктолог, настойчиво уговаривала меня поехать к её знакомому профессору в Институт имени Герцена. Несколько лет назад, в сложнейших обстоятельствах, он успешно прооперировал мою тётю.
Но я-то куда? Куда мне сложнейшие операции?
Удивительно, как глупо мы иногда можем себя вести, когда что-либо отрицаем.
— Аня, ну какой институт имени Герцена? Там у людей серьёзные случаи, мне с моим детским садом там делать нечего.
— Да, здорово, что у тебя всё так несерьёзно, но ты хотя бы подумай. Пожалуйста, — не сдавалась Аня.
Но я не хотела думать. Я просто сказала себе, что ни за что не пойду ни в одну государственную онкологическую больницу. Я боюсь этой машины.
И зачем мне занимать чьи-то квоты, если я могу заплатить за себя? Пусть квоты останутся тем, кому они нужнее.
— Наши государственные онкологические клиники прекрасно оборудованы, — уговаривали меня знающие друзья.
Но я стояла на своём. Нет. Не пойду в госклинику и всё тут. Я боюсь, что не выдержу. Мой уровень эмпатии и впечатлительности сыграет злую шутку.
Я буду думать о ком угодно, но не о себе. А сейчас мне надо изо всех сил подумать только о себе.
В мой день рождения мне позвонила моя гинеколог Анна Валерьевна.
— Маша, я нашла вам врача. Один очень хороший профессор, он буквально лучший в этой области, заведующий маммологией в Герцена. Он нам очень нужен, давайте к нему сходим. — Анна Валерьевна ведёт беременности и часто говорит «мы», когда указывает, что делать. Мне кажется, это чертовски милым. — Чтобы не ездить в Герцена, там и правда может быть всё сложно, он ещё принимает в одной из частных больниц. Я сейчас всё вышлю.
Я уже говорила, что Анна Валерьевна — мой ангел. Иногда нам их действительно посылают, и за них просто нужно быть благодарным.
Когда я открыла присланный ею контакт, то не могла поверить глазам: профессор из Герцена, что советовала мне моя сестра! А частная больница, в которой доктор принимает — Ильинская больница, которая мне так полюбилась. Где я буквально на днях была на МРТ.
Если кто-то на небесах за меня складывает пазлы, то кто я такая, чтобы ему мешать.
Оставив гостей за столом отмечать мой праздник, я тут же побежала звонить в больницу.
Удивительно, как: я отворачиваюсь от шанса, но судьба настойчиво снова мне его предлагает.
На столе стоял бумажный стаканчик с кофе и открытая коробка конфет «Toffifee» — мой старший ребёнок их обожает. Несколько конфет отсутствовало, и одна лежала надкусанная. Мягкий кофейно-карамельный запах моментально меня окутал, и я немного расслабилась.
— Заходите, присаживайтесь, — высокий симпатичный мужчина в элегантном хирургическом костюме улыбался мне уставшим взглядом. Он указал на уютное кресло.
Я почти месяц ждала этого визита к нему, и приём подвинули ещё на час: «У Азиза Дильшодовича операция», — объяснили мне в регистратуре.
Я волновалась, готовила речь с рассказом о своей болезни, я переживала, чтобы у нас хватило времени, и очень боялась потратить драгоценные минуты такого доктора. Ведь у меня не то чтобы рак, а недоразумение. Он, наверное, всплеснёт руками и запишет меня куда-то между своими операциями, мой совершенно незначительный случай.
Но мне всё равно очень страшно.
Я приехала с сестрой и небольшой папкой документов, в которых было написано всё про мой несерьёзный рак.
Я думала, что абсолютно спокойна, рассудительна, и этот мир мне давно понятен, но я совершенно не ожидала, что известный профессор всея маммологии одной из главных онкологических больниц России окажется не надменным дядькой с огромным самолюбием, а красивым мужчиной с добрыми глазами и сердцем такого объёма, что хватит на всю планету, а не только на маммологию.
— Извините, я только что с операции, не успел поесть, — слегка улыбнулся он конфете с кофе, — ну, а теперь расскажите, пожалуйста, что у вас случилось?
На этих словах он сел не за стол, а прямо на стул напротив меня и заглянул мне в глаза так, будто кроме меня никого больше на белом свете не существует, и моя проблема сейчас единственная, которую стоит решать.
— Ну, вы знаете, — я смутилась немного, — а у меня рак, — я закусила губу и поплыла в царство слёз.
Моему телу, в отличие от моего разума, стало понятно сразу, что этому человеку можно довериться.
— Угу, понимаю, конечно, давайте разберёмся, — продолжал Азиз Дильшодович, с сочувствием глядя мне в глаза.
Так я снова узнала, что великие доктора велики во всём.
Консультация длилась полтора часа. К нам пришла ассистент Азиза Дильшодовича — доктор Юля, она разложила все мои снимки, все мои бумажки, позвонила доктору, которая описывала мой снимок МРТ по громкой связи, и они втроём прямо при мне обсуждали, как именно стоит делать операцию.
— Здесь кожа близко, не сохраним? — рассуждает доктор Юля.
— Нет, почему же близко, у меня здесь есть запас в несколько миллиметров, тут я спокоен, меня смущает сосок. Ольга Павловна, что у нас тут? Место есть? — обращается он к доктору на телефоне, что описывала мой снимок.
— Места, к сожалению, нет, совсем, — и погружается в конкретные пояснения, почему она так думает.
— Да, я вижу, понял, ну что ж... — с сожалением поднимает он на меня глаза и берёт паузу. Обдумывает, как лучше и деликатнее мне это объяснить.
Так я узнала, что картофелина в моей груди изрядно мне нагадила. Я лишаюсь целой груди, соска, да и женственности, пожалуй. Прекрасно.
Вообще несерьёзный рак. Спасибо.
Рака не будет, а вместе с ним и груди. И мне всего лишь сорок.
А ещё я узнала, что пока мы не проведём операцию, не извлечём все опухоли и ещё раз не сдадим их на анализ, мы вообще ничего знать не можем. После анализа будем смотреть: возможно, будет химиотерапия, возможно, потребуется лучевая терапия или медикаментозная, таблетками в смысле. Возможно, конечно, и ничего не потребуется. Но разговор продолжим уже после получения результатов анализов.
Но Азиз не сдавался.
— Смотрите, как мы можем поступить. У нас есть несколько вариантов...
Говорил он по-русски, но все его слова казались мне незнакомыми. Я не готова была принять всё это, внутри меня всё бушевало.
Я приехала сюда, чтобы договориться, как удалить из тела несерьёзный рак, как вдруг мы обсуждаем, как отрезать мне часть тела. Но я не подавала виду, что внутри схожу с ума. Я просто сидела, кивала и слушала. И на основании услышанного пыталась принять верное решение.
Через полтора часа мы пришли к единому мнению, какую операцию нам лучше сделать.
Слева мне вырежут маленькую опухоль и отправят на исследование.
Справа, о ужас, будет мастэктомия. К сожалению, надо прихватить приличную часть кожи. Это всегда зависит от расположения опухоли. Мастэктомия — самое страшное слово, которое я отказывалась к себе применять. То есть всю правую грудь у меня отрежут. Останется совсем немного кожи, чтобы всё это сшить и тут же под кожу поставить временный экспандер. Это такой пустой плоский мешочек без воздуха и жидкости, который потом, со временем, будут медленно заполнять физраствором через обычный укол шприцем. Это позволит постепенно растянуть кожу. За несколько месяцев экспандер раскачается, отрастёт кожа, и можно будет сделать вторую операцию — поставить постоянный имплант и как-то всё это так зашить, чтобы было прилично и похоже на грудь. Или что от неё осталось.
Всё это сопровождалось фотографиями, картинками реальных операций и кейсов, которые он уже делал.
Ну и самое главное: когда все опухоли достанут, их ещё раз исследуют на все возможные варианты, и это будет последний железный ответ: всё плохо или всё хорошо.
Мы назначили день операции через три недели.
И попрощались.
Домой я ехала словно в тумане. А на следующий день пролежала пластом, не вставая с дивана. Насколько это было возможно, конечно. В этот день я реально научилась говорить фразу: «не сегодня».
Я её не говорила даже в день смерти моей мамы. То есть в самые сложные минуты своей жизни, получается, я всё равно была не для себя, я была для всех.
И вот, наконец, я научилась не отвечать на все сообщения. И быть для себя.
До этого дня я даже не знала, что от стресса можно лежать и не иметь возможности встать.
Я правда не знала, что мне делать. Радоваться? Плакать? Ходить без лифчика, пока ещё есть с чем ходить? Господи, что происходит? Почему всё это? Я знаю, что это неправильный вопрос. Но ведь можно позадавать и неправильные вопросы? Можно их кричать в небеса? Но сил кричать нет. Да и смысла нет. А в чём смысл вообще?
Но одно я знала точно. Он тот самый. Он мой доктор. Он всё сделает, что нужно. С ним я в безопасности. Ему очень жаль лишать меня груди, но он точно отрежет и достанет всё то, что может меня убить.
А ведь это самое главное, что у нас есть. Жизнь.
Оказалось, что и доктора следует выбирать почти как спутника жизни.
Кто-то умом, кто-то сердцем — кому как удобнее. Должно быть пресловутое ощущение, что «он тот самый».
Как я порыдала с разрисованной ручкой грудью в кабинете у одной из популярных докторов Москвы, вы уже в курсе. Рекомендации к ней у меня были железные, она «выросла» из крупнейшей российской онкологической больницы, которую знают все, поэтому я даже толком никого кроме неё и не искала. Вы же помните, я решила, что у меня "несерьезный" рак, опухоль-малышка, и дел там на 5 минут.
Поэтому я сначала ждала её из отпуска, потом с какого-то симпозиума, а потом пришла и получила 10 минут внимания и прекрасного ассистента.
Эта ситуация меня разозлила, и я начала искать доктора снова. Везде. Я сделала пост в инстаграме — так всё моё окружение узнало о моей проблеме. Я связалась со всеми врачами из своего окружения и получила огромное количество контактов.
Моя двоюродная сестра, по совместительству гинеколог-репродуктолог, настойчиво уговаривала меня поехать к её знакомому профессору в Институт имени Герцена. Несколько лет назад, в сложнейших обстоятельствах, он успешно прооперировал мою тётю.
Но я-то куда? Куда мне сложнейшие операции?
Удивительно, как глупо мы иногда можем себя вести, когда что-либо отрицаем.
— Аня, ну какой институт имени Герцена? Там у людей серьёзные случаи, мне с моим детским садом там делать нечего.
— Да, здорово, что у тебя всё так несерьёзно, но ты хотя бы подумай. Пожалуйста, — не сдавалась Аня.
Но я не хотела думать. Я просто сказала себе, что ни за что не пойду ни в одну государственную онкологическую больницу. Я боюсь этой машины.
И зачем мне занимать чьи-то квоты, если я могу заплатить за себя? Пусть квоты останутся тем, кому они нужнее.
— Наши государственные онкологические клиники прекрасно оборудованы, — уговаривали меня знающие друзья.
Но я стояла на своём. Нет. Не пойду в госклинику и всё тут. Я боюсь, что не выдержу. Мой уровень эмпатии и впечатлительности сыграет злую шутку.
Я буду думать о ком угодно, но не о себе. А сейчас мне надо изо всех сил подумать только о себе.
В мой день рождения мне позвонила моя гинеколог Анна Валерьевна.
— Маша, я нашла вам врача. Один очень хороший профессор, он буквально лучший в этой области, заведующий маммологией в Герцена. Он нам очень нужен, давайте к нему сходим. — Анна Валерьевна ведёт беременности и часто говорит «мы», когда указывает, что делать. Мне кажется, это чертовски милым. — Чтобы не ездить в Герцена, там и правда может быть всё сложно, он ещё принимает в одной из частных больниц. Я сейчас всё вышлю.
Я уже говорила, что Анна Валерьевна — мой ангел. Иногда нам их действительно посылают, и за них просто нужно быть благодарным.
Когда я открыла присланный ею контакт, то не могла поверить глазам: профессор из Герцена, что советовала мне моя сестра! А частная больница, в которой доктор принимает — Ильинская больница, которая мне так полюбилась. Где я буквально на днях была на МРТ.
Если кто-то на небесах за меня складывает пазлы, то кто я такая, чтобы ему мешать.
Оставив гостей за столом отмечать мой праздник, я тут же побежала звонить в больницу.
Удивительно, как: я отворачиваюсь от шанса, но судьба настойчиво снова мне его предлагает.
На столе стоял бумажный стаканчик с кофе и открытая коробка конфет «Toffifee» — мой старший ребёнок их обожает. Несколько конфет отсутствовало, и одна лежала надкусанная. Мягкий кофейно-карамельный запах моментально меня окутал, и я немного расслабилась.
— Заходите, присаживайтесь, — высокий симпатичный мужчина в элегантном хирургическом костюме улыбался мне уставшим взглядом. Он указал на уютное кресло.
Я почти месяц ждала этого визита к нему, и приём подвинули ещё на час: «У Азиза Дильшодовича операция», — объяснили мне в регистратуре.
Я волновалась, готовила речь с рассказом о своей болезни, я переживала, чтобы у нас хватило времени, и очень боялась потратить драгоценные минуты такого доктора. Ведь у меня не то чтобы рак, а недоразумение. Он, наверное, всплеснёт руками и запишет меня куда-то между своими операциями, мой совершенно незначительный случай.
Но мне всё равно очень страшно.
Я приехала с сестрой и небольшой папкой документов, в которых было написано всё про мой несерьёзный рак.
Я думала, что абсолютно спокойна, рассудительна, и этот мир мне давно понятен, но я совершенно не ожидала, что известный профессор всея маммологии одной из главных онкологических больниц России окажется не надменным дядькой с огромным самолюбием, а красивым мужчиной с добрыми глазами и сердцем такого объёма, что хватит на всю планету, а не только на маммологию.
— Извините, я только что с операции, не успел поесть, — слегка улыбнулся он конфете с кофе, — ну, а теперь расскажите, пожалуйста, что у вас случилось?
На этих словах он сел не за стол, а прямо на стул напротив меня и заглянул мне в глаза так, будто кроме меня никого больше на белом свете не существует, и моя проблема сейчас единственная, которую стоит решать.
— Ну, вы знаете, — я смутилась немного, — а у меня рак, — я закусила губу и поплыла в царство слёз.
Моему телу, в отличие от моего разума, стало понятно сразу, что этому человеку можно довериться.
— Угу, понимаю, конечно, давайте разберёмся, — продолжал Азиз Дильшодович, с сочувствием глядя мне в глаза.
Так я снова узнала, что великие доктора велики во всём.
Консультация длилась полтора часа. К нам пришла ассистент Азиза Дильшодовича — доктор Юля, она разложила все мои снимки, все мои бумажки, позвонила доктору, которая описывала мой снимок МРТ по громкой связи, и они втроём прямо при мне обсуждали, как именно стоит делать операцию.
— Здесь кожа близко, не сохраним? — рассуждает доктор Юля.
— Нет, почему же близко, у меня здесь есть запас в несколько миллиметров, тут я спокоен, меня смущает сосок. Ольга Павловна, что у нас тут? Место есть? — обращается он к доктору на телефоне, что описывала мой снимок.
— Места, к сожалению, нет, совсем, — и погружается в конкретные пояснения, почему она так думает.
— Да, я вижу, понял, ну что ж... — с сожалением поднимает он на меня глаза и берёт паузу. Обдумывает, как лучше и деликатнее мне это объяснить.
Так я узнала, что картофелина в моей груди изрядно мне нагадила. Я лишаюсь целой груди, соска, да и женственности, пожалуй. Прекрасно.
Вообще несерьёзный рак. Спасибо.
Рака не будет, а вместе с ним и груди. И мне всего лишь сорок.
А ещё я узнала, что пока мы не проведём операцию, не извлечём все опухоли и ещё раз не сдадим их на анализ, мы вообще ничего знать не можем. После анализа будем смотреть: возможно, будет химиотерапия, возможно, потребуется лучевая терапия или медикаментозная, таблетками в смысле. Возможно, конечно, и ничего не потребуется. Но разговор продолжим уже после получения результатов анализов.
Но Азиз не сдавался.
— Смотрите, как мы можем поступить. У нас есть несколько вариантов...
Говорил он по-русски, но все его слова казались мне незнакомыми. Я не готова была принять всё это, внутри меня всё бушевало.
Я приехала сюда, чтобы договориться, как удалить из тела несерьёзный рак, как вдруг мы обсуждаем, как отрезать мне часть тела. Но я не подавала виду, что внутри схожу с ума. Я просто сидела, кивала и слушала. И на основании услышанного пыталась принять верное решение.
Через полтора часа мы пришли к единому мнению, какую операцию нам лучше сделать.
Слева мне вырежут маленькую опухоль и отправят на исследование.
Справа, о ужас, будет мастэктомия. К сожалению, надо прихватить приличную часть кожи. Это всегда зависит от расположения опухоли. Мастэктомия — самое страшное слово, которое я отказывалась к себе применять. То есть всю правую грудь у меня отрежут. Останется совсем немного кожи, чтобы всё это сшить и тут же под кожу поставить временный экспандер. Это такой пустой плоский мешочек без воздуха и жидкости, который потом, со временем, будут медленно заполнять физраствором через обычный укол шприцем. Это позволит постепенно растянуть кожу. За несколько месяцев экспандер раскачается, отрастёт кожа, и можно будет сделать вторую операцию — поставить постоянный имплант и как-то всё это так зашить, чтобы было прилично и похоже на грудь. Или что от неё осталось.
Всё это сопровождалось фотографиями, картинками реальных операций и кейсов, которые он уже делал.
Ну и самое главное: когда все опухоли достанут, их ещё раз исследуют на все возможные варианты, и это будет последний железный ответ: всё плохо или всё хорошо.
Мы назначили день операции через три недели.
И попрощались.
Домой я ехала словно в тумане. А на следующий день пролежала пластом, не вставая с дивана. Насколько это было возможно, конечно. В этот день я реально научилась говорить фразу: «не сегодня».
Я её не говорила даже в день смерти моей мамы. То есть в самые сложные минуты своей жизни, получается, я всё равно была не для себя, я была для всех.
И вот, наконец, я научилась не отвечать на все сообщения. И быть для себя.
До этого дня я даже не знала, что от стресса можно лежать и не иметь возможности встать.
Я правда не знала, что мне делать. Радоваться? Плакать? Ходить без лифчика, пока ещё есть с чем ходить? Господи, что происходит? Почему всё это? Я знаю, что это неправильный вопрос. Но ведь можно позадавать и неправильные вопросы? Можно их кричать в небеса? Но сил кричать нет. Да и смысла нет. А в чём смысл вообще?
Но одно я знала точно. Он тот самый. Он мой доктор. Он всё сделает, что нужно. С ним я в безопасности. Ему очень жаль лишать меня груди, но он точно отрежет и достанет всё то, что может меня убить.
А ведь это самое главное, что у нас есть. Жизнь.
Глава 11. Романтические отношения.
Следующие три недели я провела в настоящем медовом месяце со своей болезнью.
После основной консультации с моим будущим хирургом, где я узнала размеры проблемы до конца, я пролежала несколько дней пластом. Я просто должна была переварить всю информацию, которая придавила бетонной плитой. Я отменила все планы, дела и просто закрылась от всех, общаясь только с близкими. За это время в голове улеглись информация, факты и эмоции.
Остаться без груди. Без груди. Но остаться.
Друзья подбадривали: «Ну почему без груди? Тебе же сделают имплант! Будет красиво!» Но всё это успокаивающие слова. Потому что грудные импланты для красоты — это одно, это осознанный выбор, желание преобразовать часть тела из той, что тебе не очень нравится, в ту, что получше. Восстановление после мастэктомии — это вообще другая история. Многоэтапная, болезненная, психологически совершенно непростая, да и вообще изначально не про красоту история.
Разница в том, что при обычной пластической операции по улучшению внешнего вида груди сама молочная железа остаётся в теле, к ней добавляется имплант; при мастэктомии остаётся только, грубо говоря, кожа и имплант. И выглядит это немного иначе. Особенно в моём пикантном случае. Всё очень зависит от размера опухоли, её расположения и, конечно, тела человека.
Я пересмотрела кучу снимков, примеров, всё это больше походило на выживание, чем на красоту. И хорошо бы, если бы у меня тогда случилась истерика. Но она не случалась.
С другой стороны, гораздо более важной эмоцией была благодарность, радость. Что моё лечение пусть и радикальное (отрезаем всё-таки «к чёртовой матери», словно аппендицит), но оно конечное. Оно с выздоровлением. Да, после операции мы ещё раз, конечно, сделаем подробные анализы, так принято. Потому что они могут показать разное. Но я просто чувствовала, что никакого лечения больше не понадобится.
И вот с одной стороны, я полностью раздавлена фактом предстоящего лишения груди, а с другой я реально понимаю, что смерть прошла по касательной. Я буду жить. Я легко отделалась.
Поэтому, при помощи подъемного крана я для начала просто встала. Любой путь начинается с первого шага.
Помню, как взяла детей и пошла кататься на самокатах в парк. На большее просто не было ресурса. Я взяла самокат у младшего сына и покатилась по дорожкам. Качусь, ветер слегка касается волос, кожи, я расплываюсь в улыбке, затем смеюсь. Как ребёнок. И прямо из моего смеха за спиной начинают вырастать крылья. Такие настоящие, крепкие, почти драконовские.
Это был важный толчок для меня, когда я стала понимать, что я суперкрутая. Я чёртова супервумен. Да как ни назови.
Я совершенно не ожидала, что болезнь может забирать и отдавать столько же.
И как же жалко мне это отдавать! Но это и нормально. Потому что отдавать то, что не жалко, — словно и не считается.
Чувство благодарности за столь короткий путь меня буквально переполняло. В тот момент я превратилась в счастливое, умиротворённое, благостное и улыбающееся зефирное облако. Пусть и с драконовскими крыльями (интересно как бы это изобразил искусственный интеллект).
В общем, мои глаза светились словно в начале бурного романа.
В этот момент я поняла, что мне абсолютно не отзывается концепция агрессии против болезни. Я совершенный пацифист в душе, и как-то так вышло, что путь именно войны с болезнью не выстраивался. Это было просто невозможно.
Все эти фразы, которыми обычно описывают свою борьбу с раком: «рак-дурак», «надрать раку зад», «победить», — мне оказались совершенно не близки. У меня просто не поднималась рука так писать, и рот отказывался шевелиться, чтобы это сказать.
Болезни — способ тела что-то нам сказать. И мне стало так жаль своё тело, которое захотело подать мне сигнал SOS. И мой рак, эта огромная нелепая картофелина внутри моей груди, — часть меня. Это сигнал, что я загнала себя в угол. Что-то делаю не так.
Как можно с этим воевать?
И я принялась это изо всех сил любить. Любить эту милую картофелину, которая пришла мне сказать, что надо что-то менять.
В конце концов, картофелина моя молодец — не дала метастазов и вообще не устроилась так, что её не достать. Это же чудо.
Я стала замечать, как меня любят мои близкие, как они волнуются, как меня любят все те, кто про мой рак ещё даже не знает и вовсе не собирался меня жалеть.
Я совершенно не боялась жалости к себе от тех, кто всё знает, ведь их жалость всего лишь говорит о том, что люди не хотят терять свои прекрасные ощущения, связанные со мной.
Я стала замечать каждую мелочь, каждую деталь. Каждый день я стала смаковать любовь. Свою ко всем и всеобщую ко мне.
И я поняла, что это мой шанс изменить что-то очень важное в себе.
А ещё я поняла, что моя суперсила — в любви. И что любая злость меня уничтожает.
Помню, что всегда на вопрос: «Какую суперсилу ты хотела бы иметь?» я отвечала: «Хочу читать чужие мысли». Отвечала и думала с сожалением, что такой суперсилы у меня нет. И тут вдруг я поняла, что моя суперсила, которую я вдруг в себе распознала, оказалась даже круче. Да и вообще, разве может быть что-то лучше любви?
Глаза мои горели, словно у меня начальная стадия влюблённости. И я стала называть это «конфетно-букетной стадией» взаимоотношений с раком. Как и любой скоротечный роман, он должен был рано или поздно закончиться, но пока наши отношения горели «как костры рябин», я собралась взять от них всё, что можно. Чтобы потом, одинокими уютными вечерами, вспоминать с теплотой, как позабытый роман молодости.
Я стала снова без конца смотреть на себя в зеркало, снова стала казаться себе красивой, женственной. Хотя пока переживала, вес набрала, и немного распустилась, и находилась далеко не в лучшей форме. Перед зеркалом я видела свои светящиеся глаза и осознавала, что я на каком-то космическом уровне взаимоотношений с собой и со своей жизнью.
Вот такой мудрый рак мне достался. Как его не любить?
После основной консультации с моим будущим хирургом, где я узнала размеры проблемы до конца, я пролежала несколько дней пластом. Я просто должна была переварить всю информацию, которая придавила бетонной плитой. Я отменила все планы, дела и просто закрылась от всех, общаясь только с близкими. За это время в голове улеглись информация, факты и эмоции.
Остаться без груди. Без груди. Но остаться.
Друзья подбадривали: «Ну почему без груди? Тебе же сделают имплант! Будет красиво!» Но всё это успокаивающие слова. Потому что грудные импланты для красоты — это одно, это осознанный выбор, желание преобразовать часть тела из той, что тебе не очень нравится, в ту, что получше. Восстановление после мастэктомии — это вообще другая история. Многоэтапная, болезненная, психологически совершенно непростая, да и вообще изначально не про красоту история.
Разница в том, что при обычной пластической операции по улучшению внешнего вида груди сама молочная железа остаётся в теле, к ней добавляется имплант; при мастэктомии остаётся только, грубо говоря, кожа и имплант. И выглядит это немного иначе. Особенно в моём пикантном случае. Всё очень зависит от размера опухоли, её расположения и, конечно, тела человека.
Я пересмотрела кучу снимков, примеров, всё это больше походило на выживание, чем на красоту. И хорошо бы, если бы у меня тогда случилась истерика. Но она не случалась.
С другой стороны, гораздо более важной эмоцией была благодарность, радость. Что моё лечение пусть и радикальное (отрезаем всё-таки «к чёртовой матери», словно аппендицит), но оно конечное. Оно с выздоровлением. Да, после операции мы ещё раз, конечно, сделаем подробные анализы, так принято. Потому что они могут показать разное. Но я просто чувствовала, что никакого лечения больше не понадобится.
И вот с одной стороны, я полностью раздавлена фактом предстоящего лишения груди, а с другой я реально понимаю, что смерть прошла по касательной. Я буду жить. Я легко отделалась.
Поэтому, при помощи подъемного крана я для начала просто встала. Любой путь начинается с первого шага.
Помню, как взяла детей и пошла кататься на самокатах в парк. На большее просто не было ресурса. Я взяла самокат у младшего сына и покатилась по дорожкам. Качусь, ветер слегка касается волос, кожи, я расплываюсь в улыбке, затем смеюсь. Как ребёнок. И прямо из моего смеха за спиной начинают вырастать крылья. Такие настоящие, крепкие, почти драконовские.
Это был важный толчок для меня, когда я стала понимать, что я суперкрутая. Я чёртова супервумен. Да как ни назови.
Я совершенно не ожидала, что болезнь может забирать и отдавать столько же.
И как же жалко мне это отдавать! Но это и нормально. Потому что отдавать то, что не жалко, — словно и не считается.
Чувство благодарности за столь короткий путь меня буквально переполняло. В тот момент я превратилась в счастливое, умиротворённое, благостное и улыбающееся зефирное облако. Пусть и с драконовскими крыльями (интересно как бы это изобразил искусственный интеллект).
В общем, мои глаза светились словно в начале бурного романа.
В этот момент я поняла, что мне абсолютно не отзывается концепция агрессии против болезни. Я совершенный пацифист в душе, и как-то так вышло, что путь именно войны с болезнью не выстраивался. Это было просто невозможно.
Все эти фразы, которыми обычно описывают свою борьбу с раком: «рак-дурак», «надрать раку зад», «победить», — мне оказались совершенно не близки. У меня просто не поднималась рука так писать, и рот отказывался шевелиться, чтобы это сказать.
Болезни — способ тела что-то нам сказать. И мне стало так жаль своё тело, которое захотело подать мне сигнал SOS. И мой рак, эта огромная нелепая картофелина внутри моей груди, — часть меня. Это сигнал, что я загнала себя в угол. Что-то делаю не так.
Как можно с этим воевать?
И я принялась это изо всех сил любить. Любить эту милую картофелину, которая пришла мне сказать, что надо что-то менять.
В конце концов, картофелина моя молодец — не дала метастазов и вообще не устроилась так, что её не достать. Это же чудо.
Я стала замечать, как меня любят мои близкие, как они волнуются, как меня любят все те, кто про мой рак ещё даже не знает и вовсе не собирался меня жалеть.
Я совершенно не боялась жалости к себе от тех, кто всё знает, ведь их жалость всего лишь говорит о том, что люди не хотят терять свои прекрасные ощущения, связанные со мной.
Я стала замечать каждую мелочь, каждую деталь. Каждый день я стала смаковать любовь. Свою ко всем и всеобщую ко мне.
И я поняла, что это мой шанс изменить что-то очень важное в себе.
А ещё я поняла, что моя суперсила — в любви. И что любая злость меня уничтожает.
Помню, что всегда на вопрос: «Какую суперсилу ты хотела бы иметь?» я отвечала: «Хочу читать чужие мысли». Отвечала и думала с сожалением, что такой суперсилы у меня нет. И тут вдруг я поняла, что моя суперсила, которую я вдруг в себе распознала, оказалась даже круче. Да и вообще, разве может быть что-то лучше любви?
Глаза мои горели, словно у меня начальная стадия влюблённости. И я стала называть это «конфетно-букетной стадией» взаимоотношений с раком. Как и любой скоротечный роман, он должен был рано или поздно закончиться, но пока наши отношения горели «как костры рябин», я собралась взять от них всё, что можно. Чтобы потом, одинокими уютными вечерами, вспоминать с теплотой, как позабытый роман молодости.
Я стала снова без конца смотреть на себя в зеркало, снова стала казаться себе красивой, женственной. Хотя пока переживала, вес набрала, и немного распустилась, и находилась далеко не в лучшей форме. Перед зеркалом я видела свои светящиеся глаза и осознавала, что я на каком-то космическом уровне взаимоотношений с собой и со своей жизнью.
Вот такой мудрый рак мне достался. Как его не любить?
Глава 11. День Х.
Скоро.
Глава 12. Ожидания и реальность.
Скоро.
Глава 13. "Все терпят, а ты чего?" – как легко обесценить боль.
Скоро.
Глава 14. "Служба боли". Какая боль сильнее: физическая или душевная?
Скоро.
Глава 15. Откусанное яблоко. Принятие себя.
Скоро.
Глава 16. Работа с психологом.
Скоро.
Глава 18. Переезд и адаптация к себе в новых условиях
скоро.
Глава 19. Как решиться на нового врача на вторую операцию.
Скоро.
Глава 20. Первый лифчик.
Скоро.
Глава 21. Вторая операция.
Скоро.
Глава 22. Первый купальник.
Скоро.
Глава 22. Год спустя.
Скоро.
Продолжение следует...